Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки - Яков Гордин

Миссия Юрия Давыдова

История не щадит человеческой личности и даже не замечает ее.

Перед нами – последняя повесть Юрия Давыдова – «Коронованная валькирия»[75].

Юрий Давыдов принадлежит к той когорте исторических прозаиков, чьи книги дают мыслящему читателю редкую и благотворную возможность всерьез подумать о судьбе России, об органичной и драматической связи ее прошлого с ее настоящим и, соответственно, о своей собственной судьбе, детерминированной этой связью.

Прежде чем говорить о «Коронованной валькирии», мы должны хотя бы бегло окинуть взглядом пространство духовной работы Юрия Давыдова, в котором эта повесть занимает особое и немаловажное место.

Одна из бед последнего десятилетия – психологический разрыв между происходящим сегодня и фундаментальными причинами этого происходящего, коренящимися в «великом вчера». В ситуации массового неверия в публицистические формулы снять этот опасный психологический порок может только историческая литература, теплое художественное начало, вызывающее доверие к говорящему. Так было в глухие семидесятые, когда историческая проза высокого уровня включала своего читателя в единый и осмысленный исторический поток, давая ему силы для противостояния абсурдной реальности.

Я взял эпиграф из философской автобиографии Бердяева не только из-за его локального смысла, имеющего непосредственное отношение к работе Юрия Давыдова. Взаимоотношения между методами философа Бердяева и историософа Давыдова куда глубже. В программном предисловии к «Самопознанию» Бердяев декларирует:

«Между фактами моей жизни и книгой о них будет лежать акт познания, который меня более всего и интересует… Я пережил мир, весь мировой и исторический процесс, все события моего времени, как часть моего микрокосма, как мой духовный путь. На мистической глубине все происшедшее с миром произошло со мной»[76].

Уверен, что Давыдов мог бы подписаться под этим текстом, вычеркнув только слово «мистическая».

Давыдов написал очень много. Он был помимо всего прочего фантастически работоспособен. Но если исключить, скажем, увлекательные биографии русских адмиралов и некоторые ранние вещи, то главные его книги по сути своей – именно переживание «мирового и исторического процесса», как своего духовного пути.

Его романы по глубинному смыслу есть и самопознание писателя, его автобиография – и не только историософская. Он прямо дал понять это своим «Бестселлером», где сам Давыдов стоит в центре мирового круговорота и ему, как сказал Гоголь, «стало видимо далеко во все концы света». И – добавим – во все концы времен.

Осознавая единство исторического процесса и условность деления на эпохи, Давыдов в творчестве своем исповедовал принцип «сюжетного потока», перетекания материи главных его книг одна в другую: «Глухая пора листопада», «Две связки писем» – и, как реки в море, в «Бестселлер». И боковые протоки: «Завещаю вам, братья…», «На скаковом поле, около бойни…».

Давыдов, несмотря на свою демонстративную повадку старого грубоватого морского волка – флотская служба, усугубленная лагерным опытом, – был человеком обширной и тонкой образованности. Бердяева он, разумеется, читал. Но я выбрал этого мыслителя отнюдь не как единственно эталонную для Давыдова фигуру, но как один из примеров тесного родства писателя с фундаментальными явлениями русской нравственной культуры, экзистенциальной этики, так сказать. Можно уверенно говорить и о связи мировидения Давыдова с таковым же у Федора Степуна – достаточно вчитаться в «Бывшее и несбывшееся», историософскую автобиографию Степуна. Можно сопоставить историко-политическую ясность взгляда Давыдова с построениями Георгия Федотова.

По трезвости и жесткости взгляда на историческую реальность Давыдов ближе всего к Ключевскому. Его подход к материалу можно определить старым поэтическим термином «безочарование». В его интеллектуально-художественной системе нет места иллюзиям.

Две книги, с которых начинается «Большой Давыдов», были написаны почти одновременно с 1966 по 1970 год – «Глухая пора листопада» и «Судьба Усольцева».

«Судьба Усольцева» (более позднее название «Африканский вариант») есть манифест борца с утопией. Трагическая история «Новой Москвы», попытки создания мечтателем-авантюристом Ашиновым на африканском берегу земледельческой коммуны «вольных казаков» – реализация как крестьянских утопических идей, так и утопий политических – стала смысловым прологом всего дальнейшего творчества Давыдова, а вымышленный доктор Усольцев – спутником писателя до конца жизни. Он, Николай Николаевич Усольцев, оказался «условным автором» написанной уже в конце 1980-х годов повести «Вечера в Колмове», в которой действие происходит тоже в колонии, тоже в общине, но община эта – больница для душевнобольных, где оканчивает дни свои Глеб Успенский, где, в отличие от казарменной утопии Ашинова, действует принцип «нестеснения» и где жизнь нормальнее, чем за пределами колонии. Этот парадоксальный поворот судьбы Усольцева требует своей расшифровки, для которой здесь нет места, но которая важна для общей концепции творчества Давыдова.

И в конце «Бестселлера» снова возникает – и не в первый раз – доктор Усольцев, летописец крушения утопий, и появление его сопровождается авторской фразой:

«Охота, чтобы вы когда-нибудь прочли давно уже позабытые творения вашего покорного слуги: “Судьба Усольцева” и “Колмовские вечера”».

В «Бестселлере» при кажущейся хаотичности сюжетного потока каждая фраза глубоко значима и продумана. Исследователи творчества Давыдова обязаны обратить внимание на эту просьбу…

Еще до «Колмовских вечеров» Давыдов говорил мне, что собирается написать роман о старых народниках уже в советское время – двадцатые-тридцатые годы, – и главным героем-рассказчиком будет доктор Усольцев. Он не написал этого романа. Но ясно, что избавление от исторических иллюзий было главной его задачей. И решалась она многосложно.

Давыдов совершенно лишен либерального ханжества. Он знал разницу между террористами «Красных бригад» и народовольцами. Он никогда не отрекался ни от Александра Михайлова, ни от Лизогуба, ни от Веры Фигнер, не говоря уже о Лопатине. Но он показал нам, как мир государственного насилия порождает мир насилия революционного и как любой радикализм постепенно приводит к вырождению самых благородных намерений.

Давыдов любил Германа Лопатина, героя конспирации, разоблачителя провокаторов. Однако совершенно особым было его отношение к Бурцеву. И дело не в конкретной деятельности Владимира Львовича как «ассенизатора революции». Бурцев – фигура трагическая и трагически кончил потому, что не признавал ничего, кроме правды. «Моральное уродство» человека было тем драконом с бесчисленным количеством голов, с которым он сражался всю жизнь.

Недаром самая личная и самая важная для Давыдова книга «Бестселлер» заканчивается смертью Бурцева – «задрал бородку и стал вправду похож на Дон Кихота». Бесстрашный Лопатин был д'Артаньяном. Бесстрашный Бурцев – Дон Кихотом. На другом полюсе давыдовского мира – иуды: азефы, дегаевы…

Давыдов знал широту человеческой натуры, но, вопреки известному рецепту, не старался ее сузить. Именно между ее полюсами и разворачивается написанная Давыдовым драма русской истории и его собственной жизни. Он стянул огромный мир своих персонажей и собственную биографию в фантасмагорическое пространство «Бестселлера». И гибели Бурцева предшествует его борьба против одной из самых мрачных и опасных мистификаций – концентрированной иллюзии, «Протоколов сионских мудрецов».

Так заканчивал Юрий Давыдов свой подвиг, свою энциклопедию русской политической жизни, человеческой жизни, свое движение к правде и только правде.

Если «Бестселлер» – уникальная автобиография писателя и историософа, вплетенная в историю страны, то «Коронованная валькирия», написанная вскоре после «Бестселлера», – в большей степени взгляд на судьбы двух женщин, жизненные ситуации которых, начавшись столь розно, печально сблизились в конце. Это датская принцесса Дагмара, валькирия, ставшая русской императрицей Марией Федоровной, супругой Александра III, и княжна Екатерина Долгорукая, любовница, а затем и жена Александра II, так и не ставшая императрицей. Это история двух женщин, шедших, казалось бы, поверх исторических катаклизмов своей эпохи, чьи судьбы в роковой момент были историей взорваны…

Но Давыдов не был бы Давыдовым, если бы главных героинь не включил он в обширную и многослойную систему второстепенных, на первый взгляд, персонажей – среди них, в частности, столь важный для Давыдова иезуит революции Нечаев, чье мимолетное появление символизирует грядущую беду.