Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Пока я вот так сидела на кухне в полном смятении, на меня снизошло наконец понимание истоков сегодняшнего поступка. И все обиды мои, все чувства, коими я руководствовалась во время нашего путешествия, сделались вдруг для меня такими прозрачно ясными, что я ощутила себя жестоко униженной. Это я-то, кичившаяся своей несгибаемостью, оказалась, в отличие от своих спутниц, бесхитростной дурочкой и поддалась обаянию первого же мужчины, встреченного на пороге свободы! Подобно госпоже Фитаман, госпоже Дюмангаро, а возможно, и кое-кому из моих подруг, я пыталась привлечь внимание капитана к своей драгоценной особе. Я попросту ревновала его и утащила письмо госпожи Фитаман из ее каюты лишь потому, что догадалась, кому оно адресовано. С первой же нашей встречи меня прельстил этот человек силой своего духа, способностями и отвагой. Тридцать лет, настоящий хозяин у себя на борту, возвышающийся над всеми другими, — ну как было мне не прийти в восхищение?

Мои выходки, мои дерзости лишь к тому и клонились, чтобы быть замеченной им. Уловив это, он стал обходиться со мной как с девчонкой. «Сколько вам лет, Армель Какре?» Если однажды вечером он немного растрогался, то, вероятно, из-за беды, в которую сам попал, а может, ласково надо мной посмеялся: «Никогда не встречал пленительнее создания».

Наивная девчонка, тогда как госпожа Фитаман была и осталась его ни с чем не сравнимой болью.

Я не сомневалась, что приняла сегодня правильное решение, но мне хотелось еще хорошенько над ним поразмыслить. Бог с ним, с моим будущим. Я свободна, пока свободна. Я была как будто в угаре, и меня захлестнуло чувство, которое я уже испытала однажды ночью на корабле, когда после гибели госпожи Фитаман внезапно подумала: я живая, живая, и жизнь продолжается!

Пришел наконец и нотариус. Я услышала громкие голоса, однако меня, преступницу, не призвали к ответу в гостиную. Дети, которые ничего не поняли в происшедшем, играли в саду в бабки. Когда наступил час ужина, я понесла кушанья в дом. Подойдя ко мне, нотариус ткнул пальцем в мой лоб.

— Что там у вас внутри? — спросил он не слишком сердито. — Только бы не пришлось вам потом раскаиваться.

Обсуждал ли он со своей женой неожиданное вторжение капитана? За ужином об этом не говорилось, и вообще он прошел скучно, поскольку ни слова не было сказано и о процессе.

Назавтра Матюрен Пондар на мессе не появился. Впоследствии я узнала, что он прямо из канцелярии отправился на свою концессию. Бедный Матюрен! То был сильный удар по его самолюбию. Это не помешало нам, впрочем, стать позднее друзьями, гораздо позднее, так как он поспешил мне на помощь едва ли не первым и без всякой притом задней мысли.

По окончании службы я увидала Мари, уходящую вместе с семьей майора и Франсуа Видалем. В церкви она ни единого раза не посмотрела в мою сторону. То ли она от меня отрекалась, то ли завидовала… В дальнейшем и я проявила к ней безучастие, даже когда после смерти Франсуа Видаля Мари вышла замуж за Никола Тальбо, который был поначалу десятником, а потом колонистом в Красном лесу.

В понедельник судебное слушание началось с допроса госпожи Дюмангаро. После чего трибунал запросил судовые документы, в том числе бортовой журнал.

— В эту минуту, — сказал нотариус, — господин Дюмангаро, который сидел, как обычно, в зале, попросил дать ему слово, но его просьбу решительно отклонили.

— Зачем ему слово-то вдруг понадобилось? — спросила госпожа Дюкло. — Вы что-нибудь тут понимаете?

— Все это поняли позже. Бортовой журнал свел бы на нет его показания насчет времени, в течение которого пришлось, как он утверждал, держать капитана под наблюдением, чтобы он не покончил с собой. Между тем и в ночь драмы, и в следующие дни, вплоть до прихода в Порт-Луи, все записи в бортовом журнале делал только сам капитан. А это доказывает, что офицеры вовсе не приняли на себя командования кораблем. Первого помощника снова вызвали в суд, и завтра его допросят по этому поводу.

— Ну, господин Дюмангаро достаточно ловок, чтобы выпутаться и из этой истории, — заметила госпожа Дюкло.

— Я не настолько в этом уверен, — сказал нотариус. — Бессовестное, злопыхательское обвинение против своего капитана — это может далеко завести. На каторгу, например, или в ссылку на необитаемый остров. Прецеденты известны.

— Но человек ведь женат, и жена его тут же, рядом, — сказала я. — Что в этом случае будет с нею?

— Что ж! — сказала госпожа Дюкло с ноткой враждебности в голосе. — Прекратит щеголять в своих немыслимых шляпках и наберется скромности. А как она вела себя на борту?

— Было ясно, что она недолюбливает госпожу Фитаман.

— Кстати, — снова заговорил нотариус, — была ли госпожа Дюмангаро нездорова в ночь гибели госпожи Фитаман?

— Нездорова? Не знаю. Она присутствовала за ужином, где подавалось шампанское. На ней было вечернее голубое платье.

— Любопытно, — заметил он. — А она заявила в суде, что той ночью, когда случилось несчастье, ей нездоровилось и она находилась в каюте.

— Шампанское, — с иронией сказала я. — Она ведь небось к нему непривычна.

— А поднялась ли она на палубу, как другие?

— Да, — ответила я.

И тут же вспомнила маленькую подробность. Госпожа Дюмангаро появилась на палубе в голубом платье. Значит, она улеглась, не раздевшись? Да и прическа ее нисколько не пострадала.

— Ее расспрашивали о ссоре, которая будто бы произошла между нею и госпожой Фитаман у острова Тенерифе, — продолжал нотариус. — В чем там, собственно, было дело?

Ему, как я поняла, захотелось сличить мой ответ с показаниями госпожи Дюмангаро.

— Какая-то история с юнгой, — сказала я. — Лоран Лестра приходится госпоже Дюмангаро двоюродным братом. Она его выгораживала.

— А госпожа Фитаман, желая отделаться от соглядатая, устроила так, чтобы его вернули на палубу, — вот что заявила на заседании госпожа Дюмангаро. И добавила, что госпожа Фитаман боялась, как бы этот юнга не стал доносить обо всем, что он тут заметит, своей сестре, то есть ей, госпоже Дюмангаро. Она намекала на частые визиты капитана.

— По-видимому, эта женщина его ревновала, — спокойно сказала я. — Понял ли это суд?

— Разумеется, — ответил нотариус, — но женская ревность тут не имеет значения, этой ничтожной величиной можно и пренебречь. Главный упор в этой истории делают вот на чем: достоин ли капитан или нет продолжить свою карьеру, можно ли вновь доверить ему корабль со всей вытекающей отсюда ответственностью? Когда капитан и его пассажирка становятся на борту мишенью для насмешек, есть чего опасаться.

— А капитан с госпожой Фитаман и впрямь превратились в мишень для насмешек? — спросила госпожа Дюкло.

— Так заявила госпожа Дюмангаро. Этим она поддержала утверждение своего мужа. Добавлю, что тот же вопрос был задан и следующему свидетелю.

— И что он ответил? — спросила я.

— Что весь экипаж был полон почтения к этой даме, которая-де всегда была к ним чрезвычайно внимательна.

— Это правда, Армель?

— Сдается, сударыня, что никто на нее не жаловался.

— Чего же они добиваются, эти двое? — спросила госпожа Дюкло.

— Признаться, мы этого не раскусили, — ответил нотариус. — Возможно, они лишь из чистого духа противоречия хотят посеять сомнения… А может быть, только они одни и стремятся вылущить правду…

— Но капитан хорошо защищался, он опроверг все, что выдвинул против него господин Дюмангаро. Да и другие члены экипажа показывали в его пользу.

— Вы считаете, что тут сыграла роль моряцкая солидарность?

— Но ведь и Армель…

— Армель — дитя, — возразил нотариус. — Как могла она подозревать?..

Я слушала их. Они помогали мне навести порядок в моих мыслях. Но у меня перед ними было одно преимущество: они понятия не имели ни о каком письме, а я знала, что оно есть, что оно почему-то было написано.

Почему?

Все возвращает меня к этой отправной точке. Я вспоминаю день, когда у Большой Гавани прошлое вновь вступило в свои права. Вот слышится лошадиный галоп на дороге, и кажется мне, будто некая тень проскальзывает вслед за нами в дом… Впечатление это столь сильно, что я стараюсь его заглушить.