Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Нотариус заслуживал полного доверия. Он точно нам пересказывал все, что там говорилось. Порою изображал в лицах и тех, кто спрашивал, и тех, кто им отвечал, и даже копировал губернатора, которого недолюбливал, опасался, но все же старался щадить.

После его ухода жизнь в доме пошла как обычно. Госпожа Дюкло, сославшись на головную боль, заперлась в своей комнате. А я, уложив детей на дневной сон, осталась в кухне одна. Все, что во время завтрака говорил господин Дюкло, продолжало вертеться у меня в голове. Я больше не знала, где правда, а где ложь. Если истина на стороне третьего помощника, то, значит, на корабле на протяжении всего плавания протекала тайная жизнь, которую, хоть и слегка прикоснувшись к ней, я так и не разгадала, поглощенная своими обидами и детской ревностью.

Меж тем мне надо было заняться глажением. Я вышла во двор за бельем и начала его спрыскивать, чтобы облегчить себе эту работу. Я любила гладить, мне нравилось, как большой раскаленный утюг скользит по белой материи, расправляя малейшие складочки, делая ее ровной, почти зеркальной. Но в тот день уже через час, складывая сорочку нотариуса, я едва удержалась, чтобы не вышвырнуть ее за окно. На меня словно нахлынул внезапный гигантский вал, смывающий все на своем пути. Я почувствовала, что становлюсь слишком требовательной, жесткой, даже корыстной. Мне сделалось вдруг противно обслуживать других. Я тоже хотела бы поваляться днем, взять книжечку и почитать про что-нибудь этакое, выходящее за пределы будней. В сиротском доме я не имела права прилечь среди дня, но всегда могла выбрать хорошую книгу, и настоятельница поощряла мое увлечение изящной словесностью. В минуты грусти я от души забавлялась шутками Жана Батиста Поклена… Нынче с Мольером покончено, я на Иль-де-Франсе и глажу сорочки.

Так, незаметно, Матюрен Пондар добивался успеха в моем сознании. Превратился в средство освобождения, в способ обрести, хотя бы частично, то, о чем я скорбела, — он сможет мне все это дать. Будь он красивый или уродливый, молодой или уже в летах, я решила выйти за него замуж, стать женой колониста. Это решение помогло мне вынести как капризы детей по их пробуждении, так и мигрень госпожи Дюкло.

Дело происходило в пятницу. Нотариус вернулся домой с господином Бельривом, и они закрылись в гостиной. Госпожа Дюкло побежала в спальню и быстренько принарядилась: муслиновое платье и серьги. Меня попросили подать мадеру.

Майор был мужчина лет примерно пятидесяти, приветливый, с серыми глазами, смотревшими прямо в лицо собеседнику. Человек, которому можно было полностью доверять. Увидев меня, он спросил, не на мне ли хочет жениться Матюрен Пондар.

— Она покамест колеблется, — сказал нотариус. — Желает его увидеть прежде, чем дать согласие.

— Это красивый мужчина, — продолжал майор. — Отважный искатель приключений. В отличие от тех, кто, приехав в колонию, надеется как можно больше урвать от Компании, он, напротив, сам вложил свои денежки, чтобы быть уверенным, что получит необходимую рабочую силу, которая придаст цену его концессии. Он будет хорошо обращаться с вами, мадемуазель.

— А зачем он сюда приехал? — спросила я.

— Я вам уже сказал: любовь к приключениям. У него есть все, чтобы преуспеть.

— Но он выбирает жену, даже не посмотрев на нее!

— Ах! боже мой! Матюрен вас, наверное, незаметно где-нибудь высмотрел. Он уже более двух недель пребывает в Порт-Луи. И не поспособствовал ли ему в этом деле нотариус?

Если нотариус и впрямь был его сообщником, то Матюрен Пондар поделился с ним своими намерениями не иначе как сразу по нашем приезде, нотариус же попытался выиграть время. Но вот Матюрен Пондар вновь объявился сегодня утром, и господин Дюкло почти что бегом вернулся домой, спеша передать мне его предложение. Такое его поведение легко объяснимо двумя причинами: либо стремлением как можно дольше сохранить в своем доме служанку, либо желанием, чтобы я оставалась в пределах досягаемости, так, чтобы он мог с удобством расспрашивать меня обо всем, что делалось на корабле. Ну и своей жене доставить приятное развлечение. Бедняга! Мне его стало даже немножко жаль — так он растерялся под взглядом майора. Однако я еще больше утвердилась в своем решении вырваться на свободу. Настала минута поставить его об этом в известность. Я повернулась к нотариусу.

— Сударь, — сказала я, — после длительных размышлений я решила принять предложение господина Матюрена Пондара.

— Неужели, Армель? — живо спросила госпожа Дюкло.

Она казалась разочарованной. И не потому, что лишается помощи, которую я ей оказывала в хозяйстве. Она была разочарована потому, что я так же, как и она, выбрала путь полегче.

Жребий был брошен, я так искренне думала. Поставив поднос, я удалилась.

Играя с детьми, я слышала разговор супругов Дюкло с их гостем. Речь шла о процессе. Снова допрашивали капитана, и губернатор, по-прежнему исполнявший обязанности председателя, спросил у него, почему лица, отсутствовавшие на палубе, когда случилось несчастье, по его просьбе поставили свои подписи под протоколом. Ведь подписав этот документ, они совершили подлог.

Капитан ответил, что он тоже не был свидетелем драмы, а лишь изложил факты, которые стали известны ему, членам его экипажа и пассажирам. Делая так, он строго придерживался инструкции, принятой в морском флоте. Председатель, который, хотя и служил на флоте до своего назначения губернатором, был этим ответом, как показалось майору, поставлен в тупик. К тому же, добавил майор, документ подписал и единственный свидетель, господин Дюмангаро. Прочие лишь подтвердили, что факты были записаны в точности так, как их рассказал третий помощник.

Когда майор откланялся, я подала ужин.

— Завтра к четырем часам пополудни я подготовлю контракт, Армель, — сказал нотариус.

— Я ведь не приношу никакого приданого, сударь.

— Ну да, я это знаю, но смелость, с которой вы пустились в подобную авантюру, заслуживает награды.

Некто сказал мне однажды вечером точно такие или почти такие слова, но было это как бы совсем в другой жизни. И речи теперь не могло быть о том, чтобы я согласилась со второстепенной ролью. Подо мной уже не качалась палуба, над головой не носились длиннокрылые чайки. Лишь в далеких воспоминаниях раздавался скрип снастей да шум валов, с неистовой яростью ударявшихся в корпус судна. Нынешняя реальность — это Иль-де-Франс и то, что он в состоянии мне предложить.

— К четырем часам, — продолжал нотариус, — будет составлен также контракт для Мари Офрей. Майор согласен.

— А Мари? — задала я вопрос.

Никто, однако, не обратил внимания на мое вмешательство. Для Мари, во всяком случае, предназначалась тут второстепенная роль.

— Церковный обряд назначен на следующую неделю, — сказала госпожа Дюкло.

Что ж, мое решение принято, остальное не имеет значения. Стирка, глажение и принятие решения, связавшего меня на всю жизнь, — это более чем достаточно для одного дня. Я заснула.

Ночью объявили тревогу. Беглые спустились с горы и попытались взять приступом стены крепости. Часовые открыли огонь и двоих убили, прочие обратились в бегство, отстреливаясь из ружей, но никого не ранили.

Утром нашли внутри Ложи двух отравленных псов. Эти животные принадлежали майору, поэтому арестовали его рабов, заподозрив их в том, что они отравили собак, чтобы помочь беглым. Главной целью этих последних было добыть оружие, продовольствие и, если возможно, женщин. Им это порой удавалось при набегах на уединенно расположенные жилища. У нотариуса рассказывали про одну проживавшую во Флаке семью, почти полностью истребленную, за исключением младенца, которого спасла кормилица. Говорили также о жене капитана порта, которая, оказавшись одна в имении «Золотая пыльца», забаррикадировалась в доме и сопротивлялась в течение всей ночи. Лишь ранним утром пришли ей на выручку услыхавшие выстрелы солдаты.

— Есть у вас белое платье, Армель? — спросила госпожа Дюкло после ухода нотариуса.