Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Отчего же не возвратится?
— Если возвратится с ребенком на руках, то Владимир Алексеевич будет вынужден признать его своим, чтоб не делать скандала. А ему, согласитесь, совершать сие не слишком приятно.
— Нет, она возвратится, но без ребенка, — сообщила Ростопчина. — Мы с ней говорили накануне ее отъезда.
— Как так? — удивилась Маша.
— Либо оставит старшей сестре Авроре, либо младшей Алине — та живет в Стокгольме и пока своих детей не имеет.
— А кто на самом деле отец ребенка? — снова спросил Шувалов.
Все посмотрели на Михаила, но вслух никто ничего не произнес.
— Ты, Шувалов, слишком любопытен, — заметил Монго. — А ведь любопытной Варваре, между прочим, нос оторвали.
— Уж не ты ли был любовником Мусиной-Пушкиной? — продолжал упорствовать Шувалов.
— Может быть, может быть. Видишь, я нахожусь в меланхолии? Так что перестань действовать мне на нервы. Лучше выпьем за здоровье Эмилии Карловны с пожеланием благополучно разрешиться от бремени.
— Выпьем, выпьем!
Все сдвинули бокалы и рюмки, затем начали просить Лермонтова почитать новые стихи. Он поднялся, немного постоял, вроде размышляя о чем-то, но потом сел и сказал:
— Нет, простите, господа, чувствую я себя скверно. В голове полный ералаш. Не могу сосредоточиться. И вообще, пожалуй, я поеду. Надобно прилечь.
Общество набросилось на него, стало тормошить, уговаривать остаться, мол, гусары не должны подвергаться унынию и апатии. Но тот не уступал, согласился только выпить со всеми «на посошок» и удалился.
— Как это понять? — с недоумением спросил Шувалов. — Что с ним сделалось?
Васильчиков только покачал головой.
— Разве ты не знаешь, что Мишель без ума от Мусиной-Пушкиной?
— Боже мой, когда это было!
— Да не так давно, коль Эмилия еще на сносях.
— Ты хочешь сказать…
Их разговор прервала Мария Валуева:
— Господа, перестаньте сплетничать. Мы подробностей все равно никогда не узнаем. Разве что Додо разболтает. Но она, надеюсь, сохранит тайну своей подруги?
— Тайна — она и есть тайна, — подтвердила Ростопчина. — Если бы и знала, не сказала бы. Но на самом деле она даже мне не открыла, кто отец ребенка.
— Будто бы? — съехидничал Монго.
Поэтесса перекрестилась.
— Клянусь Матерью Небесной.
— Ну если Матерью, то конечно…
7«Милостивая государыня Мария Алексеевна.
До меня дошли слухи, будто Вы нарочно манкируете вечерами, где я должен присутствовать, ибо меня чураетесь. Так ли это? Если так, то позвольте диву даться: чем я заслужил сии немилости? Не обидел ли? Если нет, обещайте мне, что увидимся на одном из ближайших балов.
Ваш надежный друг и поклонник Лермонтов». * * *«Досточтимый Михаил Юрьевич.
Как могли Вы поверить сплетням, будто я избегаю Вас? Каждое общение с Вами для меня бесценно. Дорожу Вашими стихами в моем альбоме и храню журналы с Вашими опусами. Много лет пройдет, мы умрем, и потомки вспомнят о нас только потому, что звезда российской словесности Лермонтов благосклонно дарил нам свою дружбу. Так и будет, поверьте. А балы часто пропускаю только потому, что на них чрезвычайно скучно; глупые поклонники раздражают меня, умных же раз-два и обчелся. А еще Мишенька хворает — как его продуло с прошлой осени, так простуды преследуют одна за другой. С непременным жаром, красным горлышком, а затем и кашлем. Доктора рекомендуют смену климата, увезти из Петербурга в теплые края, например в Малороссию. Видимо, весной так и сделаем — а теперь, по морозам, в путешествие пускаться еще опаснее.
На обед к себе Вас не приглашаю: бабушка не любит Ваши посещения, и к тому же остается опасность вновь столкнуться с де Барантом — он захаживает нередко, набиваясь сам, а решиться отказать ему не хватает смелости. Чаще всего я бываю в доме у Лавалей. Там, конечно, общество тоже разношерстное, тот же де Барант и его скверные дружки, но увидеться можно, поболтать мило. Приходите, коли выкроите несколько часов.
Искренне почитающая Вас (и от слова „почести“, и от слова „читать“) М. Щ.» 8Весь конец января и почти половину февраля Лермонтов безвылазно находился в Царском Селе. Только пару раз навещал бабушку и срывался к Краевскому на полдня по вопросам новых публикаций, в том числе о выходе отдельной книжкой «Героя нашего времени», неизменно вечером возвращаясь в полк. Ни к Карамзиным, ни к Валуевым не заглядывал. Только в пятницу, 16 февраля, получил разрешение отсутствовать трое суток кряду.
Утренним поездом он прикатил в Петербург. На дворе была оттепель — около нуля, падал мокрый снег, по обочинам тротуаров кисли сугробы. Промочил ногу — видно, сапог где-то прохудился. Забежал к Елизавете Алексеевне, поцеловал в одутловатую дряблую щеку. Выслушал очередную порцию постоянных упреков — в легкомыслии и нежелании стать серьезным человеком, жалобы на здоровье и на скудные поступления из имений.
— Ты надолго в город?
— На три дня, бабулечка.
— Я надеюсь, этот вечер проведем вместе?
— Не сегодня. Завтра — обещаю. А сегодня я приглашен к Лавалям на бал.
— Ну, конечно: надеешься увидеться со Щербатовой.
— Как вы догадались?
— Я давно не видела тебя таким возбужденным.
— Просто я отвык от столичной жизни. Царское Село — все-таки провинция. Жизнь размеренная и неспешная. Один день похож на другой. В Петербурге же все иначе. Жизнь бурлит и все время преподносит сюрпризы.
— Ох, боюсь я твоих сюрпризов, Мишенька.
— Обещаю вести себя чинно-благородно. И высоконравственно.
— Вот болтун. Ну, ступай, балаболка. — Елизавета Алексеевна проводила внука грустным взглядом старого и больного человека.
Днем Михаил заехал к Краевскому, получил второй том «Отечественных записок», вышедший накануне, и просмотрел корректуру «Героя нашего времени». По дороге домой заглянул к Браницкому-Корчаку, тоже поручику лейб-гвардии Гусарского полка и участнику «кружка шестнадцати», попросил одолжить сто рублей до начала марта — времени, когда пришлют деньги из Тархан. Тот ответил, что сам находится в затруднении, но пятьдесят ссудил.
Вечером он отправился на бал к Лавалям. И, едва войдя, сразу увидел Марию Щербатову — на диване, стоявшем между двух вытянутых кверху окон. На княгине был изящный шелковый кринолин, узкий в талии и пышный возле щиколоток, рукава с буфами и открытые плечи, на запястьях — золотые браслеты, на шее — тонкое золотое ожерелье; волосы зачесаны гладко, сзади образуют толстые букли, сверху пришпилены три искусственные розы. Портили ее лишь румяна — немного перестаралась.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});