Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

— Тогда, может, Нессельроде? Он же дипломат и умеет любое дело повернуть в свою пользу.

— Но весьма негативно относится к либеральным идеям и их носителям. Грибоедова погубил ничтоже сумняшеся. Нет, я не стал бы обращаться к Карлу Васильевичу.

— Получается, больше не к кому. Не к Нелидовой же. То есть, вероятно, папа́ и прислушался бы к мнению своей фаворитки, но просить Варвару о милости я не желаю. Да и ты, я думаю, тоже?

— Да, согласен, — завздыхал великий князь. — Все-таки попробуй сам как-нибудь при случае. На прогулке, в приватном разговоре. Может, государь подобреет и изменит свое решение.

— Попробую, дядя.

Они по-родственному обнялись.

— Ни черта не попробует, — зло думал Михаил Павлович. — Побоится навлекать на себя гнев отца.

— Вряд ли стоит даже пытаться, — в свою очередь размышлял Александр. — Если отказал даже брату, своему любимчику, то меня только отругает.

Тем дело и кончилось.

С предписанием немедленно выехать к месту назначения Лермонтов 20 апреля вышел из заключения. Сел в коляску, поданную Андреем Ивановичем, и сказал с улыбкой:

— Ну, готовься, дядька, к дальней дороге.

— Это, стал-быть, куда же, Михаил Юрьевич?

— Снова на Кавказ.

У слуги даже щеки ввалились.

— Как, опять? — Он перекрестился. — Да за что ж такая немилость, Господи?

— За дуэль, вестимо. Очень государь-император был рассержен. Ножками топал, ручками хлопал: «А сослать, — говорит, — поручика Лермонтова к такой-то матери!» Вот и закатали.

— Свят, свят, свят! Как же бабушка без вас будут?

Михаил развел руками.

— Да уж как-нибудь. Буду приезжать в отпуск. Коли не убьют. — И велел кучеру: — Трогай, голубчик: надобно к Краевскому. А потом домой.

У Андрея Александровича он получил экземпляры только что полученной из типографии книжки «Героя нашего времени». С умилением смотрел на обложку, перелистывал страницы и никак не мог оторваться — так отец любуется своим новорожденным первенцем. И вполуха слушал издателя: тот говорил, что расходится книжка превосходно, в первые три дня продали полторы тысячи, и пришлось допечатывать; в светских салонах только и разговоров, что о новинке; все на стороне Лермонтова — против де Баранта — и переживают из-за назначения его на Кавказ.

— Да ты слушаешь ли меня, Мишель?

Поэт поднял на друга рассеянные глаза.

— Что? Прости, я отвлекся. Да, Кавказ… Ничего, как-нибудь переживем. Я предполагаю задержаться на этом свете еще, как минимум, лет на шесть.

— Не шути такими вещами, пожалуйста.

— Я и не шучу.

— Уж не Александра ли Филипповна Кирхгоф тебе нагадала?

— Нет, конечно. Я и не бывал у нее ни разу. Все ее гадания — это вздор. Сам все знаю про свою судьбу.

— Что же ты знаешь?

— А об этом — молчок.

Михаил взял с собой три пачки книг, перевязанные бечевкой. Объяснил: для подарков любимым людям. Краевский при этом пожевал губами, вроде размышляя, сообщать или нет, но все-таки сказал:

— Знаешь ли, княгиня Щербатова в Петербурге.

Лермонтов взглянул с интересом.

— Вот как? Она вернулась?

— К сожалению, да…

— Отчего «к сожалению»? Де Барант уехал, и столкнуться с ним у нее в доме мне не посчастливится.

— Оттого что возвратилась по печальному поводу.

— Бабушка?

— Нет, сын.

Охнув, поэт даже опустился на стул.

— Миша-маленький умер?

— Да, увы. Она оставляла ребенка на Серафиму Ивановну и нянек, а те чего-то недоглядели — пневмония, плеврит — и малыш скоропостижно скончался.

— Ах, бедняжка Мэри!

— Говорят, она все время плачет.

— Надо бы к ней заехать.

— Надо ли?

— Я сегодня вечером собираюсь к Карамзиным и спрошу у Софьи Николаевны. — Он снова встал, чтобы уйти, но замешкался уже у дверей. — А не знаешь ли ты что-нибудь об Эмилии?

Краевский сразу не понял.

— Ты о Мусиной-Пушкиной?

— Разумеется.

— Нет, не знаю. Видел самого́ в Благородном собрании — он как всегда, был благожелателен и учтив, никаких тревог на физиономии.

— Что ему тревожиться! Не ему же рожать!

Михаил отправился домой. Бабушка встретила его на пороге гостиной — увидав, воскликнула:

— Похудел-то как! Смотреть не на что. Кожа да кости. — Обняла и всплакнула. — Я как чувствовала, Мишутка. И гадания были нехорошие.

— Не переживайте, ма гран-маман[50], это все пустое. Лучше поглядите на книжку. Правда, хороша?

Но Елизавете Алексеевне было не до книг.

— Да, красивая, но она не заменит мне тебя.

— Отчего не заменит? Здесь моя душа и мысли. Тело бренно, а страницы, строчки, буквы сохранят мою душу навсегда.

— Одно сознание того, что опять ты будешь где-то далеко и в опасности, меня убивает.

— Так похлопочите — через Дубельта, через Жуковского — может, выйдет мне послабление?

— Ну, конечно: бабушка — похлопочи, а самому подумать, чтобы не ходить на дуэль, было недосуг?

— Я сражался за честь прекрасной дамы.

— Так ли она прекрасна, коли убежала, и не поддержала тебя, и не защитила в суде? Вот Бог и покарал ее смертью сына.

Лермонтов нахмурился.

— Вы несправедливы.

— Очень даже справедлива: так ей, паршивке, и надобно.

Вечером поехал к Карамзиным. Гости салона встретили его как героя, всячески поносили де Баранта, сожалели о решении императора, восхищались книжкой, новыми стихами в «Отечественных записках», желали скорейшего возвращения с Кавказа целым и невредимыми. Вяземский спросил:

— А Столыпину вашему присудили что-нибудь?

— Монго? Ничего серьезного. Государь-император только высказал, что тому негоже прохлаждаться в отставке и пора снова пойти послужить. Алексей в раздумье. Надевать мундир он не рвется, но ослушаться тоже не решается. Может быть, и встретимся на Кавказе.

Софья Николаевна отвела Михаила в сторону.

— Я хотела сказать об одной известной вам особе.

— Об особе М.-П.?

— Тсс, никаких имен и инициалов.

Он кивнул, опустив глаза.

— Родила благополучно. Девочка. Окрестила, как вы и желали, Марией.

— Господи! — Михаил отвернулся и прижал к глазам пальцы, словно вдавливая назад слезы. — Дочка… дочка…

Карамзина снисходительно помолчала. Потом с улыбкой спросила:

— Счастливы?

Лермонтов глубоко дышал, сдерживая волнение. Наконец с трудом произнес:

— Счастлив и несчастлив одновременно… Счастлив, что это произошло и что она и дитя здоровы. Но плачу, что мы не можем быть вместе, что воспитываться ребенок будет не мной.