Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

Она сочувственно потрепала его по руке.

— Ничего, ничего, голубчик. Мы предполагаем, а Бог располагает. Как-нибудь, вероятно устроится.

Окончательно успокоившись, Михаил повеселел.

— А не выпить ли нам шампанского?

— Я сейчас распоряжусь. Только не называйте истинного повода.

— Нет, конечно. Повод — мое освобождение из-под стражи.

Спустя какое-то время он присоединился к Евдокии Ростопчиной, разбиравшей новые сборники нот, принесенные ей из книжной лавки.

— Есть что-нибудь занятное?

— Да, прелестные вальсы композитора Штрауса. А вот этот — «Висячие мосты» — пользуется успехом по всей Европе. Даже королева Виктория ему рукоплескала.

— Хорошо. А расскажите, как там княгиня Щербатова. Можно ли ее навестить?

Покачав буклями, поэтесса ответила:

— Думаю, что нет: никого принимать она не хочет. И общается лишь со мною.

— Ну а вы спросите. Я, конечно, сам могу написать, но при вашем посредничестве выйдет тактичнее.

— Завтра же спрошу.

Дома он ворочался в постели чуть ли не до рассвета. Милли родила. Он отец? Или не отец? Может быть, ребенок от ее мужа? Но тогда она не стала бы называть малышку Марией, как хотел Лермонтов. Нет, скорее всего, от него. Вот бы посмотреть на младенца, хоть одним глазком, — и почувствовать волнение. Или не почувствовать. На кого девочка похожа? Есть ли сходство с ним хоть в чем-нибудь? Надо написать Милли. Анонимно — она поймет — и попросить Софью Карамзину, чтобы вложила в свое письмо.

Михаил выскользнул из-под одеяла и, набросив шлафрок на плечи, запалил свечу. Стал набрасывать черновик:

«Я узнал взволновавшую меня весть. Не могу поверить своему счастью. Мне теперь ничего не страшно, и я поеду служить Отечеству без душевного трепета. Я не зря жил на свете. И не зря мучился. Как писал Пушкин: „Нет, весь я не умру — душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит“. Кое-что оставил на земле. И кое-кого. Если Бог смилостивится, то еще увидимся».

Он отложил перо и задумался. Ну а как быть с княгиней Щербатовой? Продолжая отношения с ней, он будет изменять тем самым Мусиной-Пушкиной, предавать ее. Но Милли — чужая жена и определенно сказала, что не хочет ничего менять в своей жизни. Значит, и он вправе строить семейный союз с другой женщиной. Впрочем, какой союз, если в конце апреля, в крайнем случае в начале мая, он должен уехать из Петербурга? И вообще может не вернуться. Отчего же не получить последнее удовольствие?

Лермонтов задул свечу и лег под одеяло.

Спросил себя: кто ему ближе по-настоящему — Милли или Мэри? Безусловно, Милли. Он ее любит. И она мать его ребенка. То есть скорее всего его. Но Мэри любит его, и она ему нравится, он не прочь обвенчаться с ней в будущем. Не всегда мы женимся на тех, кого любим больше.

Или совсем не жениться?

А поездка на Кавказ — это избавление от решения сложных проблем?

Скоро станет ясно…

Он уснул, когда уже розовело небо.

Наутро, после завтрака с бабушкой, получил письмо от Ростопчиной: Мэри ждет их вдвоем к двум часам пополудни. Ее бабушка собирается в гости к сестре и не помешает.

Михаил вздохнул: жаль, что вместе с Додо. Но уж лучше так, чем никак.

Поскучав за письменным столом, он не выдавил из себя ни строчки. Слишком много событий сразу навалилось: суд, Кавказ, Милли, Мэри. Мысли так и скачут. А «служенье муз не терпит суеты»…

Еле дождавшись половины второго, он помчался к дому Ростопчиной. У парадного уже стояла ее коляска, и вскоре появилась графиня, закутанная в шаль. Пригласила к себе в экипаж. И сразу предупредила:

— Мы минут на десять, не больше. Мэри очень плоха и просила ее не утомлять. Я и так еле уломала.

— Десять так десять.

Ехали серьезные.

Хмурый лакей отворил двери с явным неодобрением: понимал, что гости прибыли нарочно в отсутствие пожилой хозяйки. Но не проронил ни слова, молча принял верхнюю одежду.

Они поднялись по лестнице. Навстречу медленно вышла княгиня — бледная, осунувшаяся, с красными глазами и сухими губами. Прошептала слова приветствия, пригласила в гостиную. Все сели.

— Извините, чаю не предлагаю… я не расположена нынче…

Поэтесса поддержала ее:

— Не оправдывайся, пожалуйста. Мы приехали вовсе не на чай. Михаил Юрьевич не в претензии.

Лермонтов сказал:

— Да, совсем не на чай. Я хотел бы выразить свое соболезнование…

Щербатова перебила:

— Это я хотела бы попросить прощения. — Глаза ее заблестели от слез.

— Господи, за что?

— Что из-за меня вы стрелялись. Что из-за меня вас могли убить. Солнце русской поэзии убить. Я бы наложила на себя руки. — Слезы потекли уже по щекам. — А теперь, опять же из-за меня, вы вынуждены отбыть на Кавказ. И подвергаться опасности… — Из ее груди вырвался стон. — Я, я во всем виновата! И кончина Мишеньки — на моей совести!.. — Мария уронила голову на скрещенные руки, лежащие на столе. Плечи ее сотрясались от рыданий.

Ростопчина бросилась утешать подругу. Когда та с усилием подняла мокрое лицо, то увидела Лермонтова перед ней на коленях.

— Мария Алексеевна, дорогая, не казните себя, пожалуйста, ибо нет на вас вины совершенно. — Он взял ее за руки. — Де Барант — подлец, и не я, так другой с ним бы обязательно посчитался. Он виновен хотя бы в том, что тогда, на балу у Лавалей, не позволил нам объясниться до конца.

— Нет, нет, молчите, — всхлипнула вдова.

— Не сбивайте меня с мысли. Именно теперь, при свидетеле, при нашей бесценной Додо, я хотел бы вновь спросить: вы меня любите по-прежнему? И согласны по-прежнему стать моей женой?

У княгини задрожали губы.

— Значит, вы за все простили меня?

— Прощать было вовсе не за что, вы ни в чем не виноваты.

— Значит, вы по-прежнему делаете мне предложение?

— Да, не сомневайтесь в искренности моих чувств.

Мария опустилась на колени.

— Михаил Юрьевич… Миша, дорогой… — Она порывисто прильнула к нему. — Разумеется, я согласна. Люблю вас безоглядно. И буду ждать с войны.

— Тем более что вы теперь в трауре.

— Да, тем более что я в трауре. Потеряв Мишу-маленького, обретаю Мишу-большого. — И она впервые за все время робко улыбнулась.

Он склонился и поцеловал ее в щеку.

А она склонилась и поцеловала его руку.

— Мэри, Мэри, что вы?

— Вы мой Бог… вы мое солнце… я ваша навек…

Ростопчина, стоя рядом с ними, тоже заплакала, утирая слезы кружевным платком. Наконец, взяв за руки, подняла обоих.

— Ну, вставайте, вставайте, господа, — вы меня растрогали, как в хорошей пиесе. — Усадив влюбленных, она обратилась к хозяйке: — Я, пожалуй, поеду. Вы тут без меня разберетесь…