Перегной - Алексей Рачунь

Тогда ты решил сгноить меня здесь, в этой деревушке. Еще одна единица тяглового скота на добыче меди - чем плохо. Так ты подумал, и, под любыми предлогами отказывался меня отсюда увозить.

Но ты не угадал, Толик. Я не скот. Я человек. И, когда я тебя опиздюлил, ты решил уничтожить меня чужими руками. Ты вообще любишь припухать, и делать все чужими руками. И, если бы ты меня отсюда увез еще летом, так бы все дальше и шло. Но твое жлобство не позволило сделать что-то бесплатно. И ты пролетел, как фанера над Парижем.

В горле у меня пересохло, я собрал под нёбом остатки тягучей слюны, схаркнул и продолжил.

– И тогда ты решил, что уберешь меня и заодно купишь любовь, походя лишив людей насущного. Ты решил, что тем самым купишь их расположение. А лишив Софью возможности учительствовать вынудишь ее приползти к тебе на коленях. Так?!

Ты решил, что ты всесильный? Нет, это не ты. Я всесильный, Толик, я! Потому что я не боюсь тебя, потому, что я готов сражаться за свою жизнь и за свою любовь. Я готов задушить тебя голыми руками, я готов тебя загрызть, можешь проверить, коль жизнь недорога. И тебе против меня не сдюжить. Ты слаб, Анатоль. Слаб духом. И союзников у тебя нет. Точнее есть – невежество, глупость, страх. Но я их не боюсь.

Я не хочу тебя переучивать, зачем? Я буду использовать тебя до тех пор, пока мне это выгодно. Ты не боись – солдат ребенка не обидит. Будут у тебя барыши, будут у тебя прибыли, как без этого. Но все теперь будет гораздо честнее.

Толян силился что-то сказать, но я остановил его. Не надо слов, Толя, к чему они, признай поражение, пока я тебя не побил. Я ведь зол на тебя, Анатоль, зол за всю, извиняюсь за пафос, неимоверную хуйню! Смирись, все равно ты никуда не денешься, потому как алчен, жаден и скуп. Раньше эти твои пороки работали на тебя, теперь они поработают на меня. Ты будешь делать то, что я скажу. А я желаю, не позднее чем через неделю увидеть здесь две бочки с отборной солярой. Через неделю, ты понял, Толя, не позже ибо соляры в школе очень мало. За это ты получишь свои бобышки. А за три мешка меди, что пока полежат у меня, привезешь сигарет, тетрадки, карандаши и детских теплых вещей. Вот список. Все понял? Гуляй, дружок.

Небо нервно и дерганно прыскало дождем. Хорошая погода для покаяния. Но в удаляющейся Толяновой спине его не было. Была только покорность, надломившая хребет покорность раба или прислуги. Я чувствовал это и потому не испытывал облегчения. Лишь мерзость, как будто ты только что макал голову человека в несвежий унитаз и таки добился своего. И добившись наконец, хотел только одного – поскорей вымыть руки да хорошенько пройтись по платью щеткой.

Нарочито громко прогазовавшись, фырча и отплевываясь комьями смешанной в пополам с землей травы Толян дал круг и припустил в гору. Сквозь струящуюся воду я успел разглядеть прижатую изнутри к боковому стеклу газету. Когда я сообразил, что это значит, Толян уже вовсю козлил вверх по расползавшейся на глазах глиняной дороге.

Ах ты сука! Вот ведь гад. Куртку он мне вернул, но газетку с моей фоткой, что прихватил я на память, прибрал до поры. И если с милицией я его обломал, намекнув на совсем не юношеский пушок по всему его толстому свинячьему рыльцу, то вот Софье Толяну есть чего предъявить.

Какой же я дурак! Все мылился, мялся, собирался. И вот, дособирался. Черт бы его побрал, этого Толяна. Убить бы его, да обучить Полоская вождению грузовика.

Если поймаю, точно убью и закопаю на месте, решил я и отчаянно, выворачивая из под ног грязь, рванул вслед карабкающемуся с упорством переползающей через палец букашки автомобилю.

Вы видели когда нибудь женский бой в грязи? Я думаю, что это шоу меркнет перед тем, что видели те немногие жители Молебной что решили оказаться по каким-то делам в тот неурочный час на спуске к пруду.

Сама природа помогла мне, рванув краны всех своих резервуаров. С неба ливануло так, будто снова начался всемирный потоп. И грузовик Толяна забуксовал в раскисшей грязи. Потом была драка в этой грязи. Кровь смешивалась с влагой и глиной и тотчас растворялась в буром потоке воды. Я, уже из последних сил, сумел таки одолеть врага и прямо вбил в его глотку сырые комья той злополучной газеты. Потом долго сидел на поверженном и душил-душил, несильно, ибо сил тоже оставалось в самый край, и пытался притопить его в булькающей вокруг жиже.

Ливень закончился также внезапно как и начался, и с его окончанием схлынула моя ярость. Пальцы разжались на горле поверженного противника, уже скорее до кучи, я прихватил его за выскальзывающие, все в глине волосы, причвякнул о грязь затылком, еле встал, поддал, уже беззлобно, в бок ногой и побрел по раскисшей дороге в школу. К Софье. Объясняться и каяться.

- А я знаю, Марат, что ты хочешь мне сказать, - спокойно, обыденно, проговорила Софья, когда я грязный и обессилевший, ввалился, шатаясь, в избу.

- Но… как! Откуда?

- Вопрос, как я понимаю, риторический. Я же жила летом в городе.

Я, совсем обессилев, рухнул у печи на колени. Думалось почему-то о ерунде. О том, что вот, весь в грязи, в глине, сижу тут, пачкаю чистый пол. Печь побеленную уже вывозил по низу грязюкой, занавеску. Черт, какая занавеска! Какая печь?

- Почему? Почему ты молчала?

- А ты почему молчал?

- Я? Ну, я хотел сказать, только…

- Ну вот и я – только. Думаешь – это легко, обличить человека, осудить его. Не судите, да не судимы будете.

- Тебе, наверное было очень горько знать что я многое от тебя скрываю.

- Какое это имеет отношение, когда любишь человека.

- Наверное – никакого. Не знаю. Не оказывался никогда в такой ситуации.

- Ну и дай тебе Бог, Маратик, никогда в ней не оказываться. – Софья присела передо мной и стала вытирать своей чистой вязанной шалью грязь и кровь с моего лица. А я расплакался. Не от истерики и обиды, а просто от светлых, переполнявших меня чуств. Слёзы текли по моему лицу и смешивались с кровью и грязью. А моя любимая, Софья, она целовала меня в эти грязно-кровавые следы.

7.

Теперь, когда остались позади все душевные бури, когда кошки, скрёбшие душу сточили до самых лап свои когти и успокоились, теперь можно было, наконец, зажить.

В первую очередь следовало подготовиться к зиме, все проверить, пока еще тепло, там и сям аккуратно подлатать, подчистить, подконопатить.

Федос, меж тем, слово держал исправно – во дворе высилась огромная поленница свежих дров, аккуратных, чурочка к чурочке, печная труба была переложена и побелена, ну и еще кое-что по мелочи. Везде была видна мастеровая мужская рука. Я, держа слово, в школу не совался, хотя у Софьи конечно выспрашивал – что и как.

Все было хорошо. Нагорновские дети учились прилежно, куда как лучше подгорновских. Правда родители их шли на контакт неохотно, их пугал и разговор, и непривычная обстановка. Если собиралось их несколько человек, еще могли, через зубы, поговорить. Поодиночке же быстрее старались забрать детей и, через каждые три шага мелко крестясь, уйти. Они тянули за руку детей и те, виснув на оттянутой руке, семенили вслед, постоянно оглядываясь на школу и провожающую их учительницу. Было видно, что детворе нравилось в школе. И дети не понимали, почему им не дозволяют еще, хоть чуть-чуть побыть в этом новом, светлом и радостном мире, где каждый раз узнаешь что-то интересное и необычное. Зачем опять тянут их туда где ждут стылые темные избы, вечная угрюмость, и непрекращающаяся истовая битва с неведомым антихристом.

Школа жила своей обыкновенной, школьной жизнью, и вообще всё вокруг шло своим чередом. Мы вдвоем конечно обсуждали школьную жизнь, но гораздо интереснее нам было говорить о себе, делиться эпизодами из прошлого, и посвящать друг друга в собственные тайны. Да и не только говорить, чего уж там…

Мы, как и все влюбленные, отбросив наконец все условности, сломав те малейшие преграды, что мешали нам познавать друг друга, спешили узнать все. Торопились познать, а познав насладится знанием и плодами любви. Так шли наши совместные минуты, часы и дни. Где-то там, откуда мы давным-давно пришли, этому придумали название – медовый месяц, но здесь оно было каким-то условным, неподходящим к нашему бытию. Какой медовый месяц – если приходиться пребывать в трудах, добывать себе хлеб, жить не только друг другом, но и повседневными, неотложными заботами. И пусть заботы эти в любви не в тягость, пусть их бремя и несется в розоватом тумане, постоянно стоящем по над ресницами, пусть в голове, как после наспех выпитого шампанского, торжественно шумит морской прибой, но он не глушит до конца ни стук топора, ни скрип мела по школьной доске.

Нет, все же это был не медовый месяц, в понятии вспышки страсти, это была именно любовь, это было взаимное наслаждение любовью двух остро нуждавшихся в ней людей. Людей таких, кто её по-настоящему-то никогда и не знал. Это были первые глотки пересохшего от жажды горла – большие, ненасытные, жадные. Когда не различаешь ни вкуса воды, ни цвета ее, ни запаха. А только пьешь и наполняешься жизнью.