Перегной - Алексей Рачунь

Нет, все же это был не медовый месяц, в понятии вспышки страсти, это была именно любовь, это было взаимное наслаждение любовью двух остро нуждавшихся в ней людей. Людей таких, кто её по-настоящему-то никогда и не знал. Это были первые глотки пересохшего от жажды горла – большие, ненасытные, жадные. Когда не различаешь ни вкуса воды, ни цвета ее, ни запаха. А только пьешь и наполняешься жизнью.

В начале октября, когда с утра начинают покрываться колким льдом лужицы, когда борозды, словно детским тальком, пересыпаются невесть откуда взявшимся крупяным снежком умерла тетка Агафья, кривая Мартыниха. Умерла от старости, от одиночества, да и просто от того что все она познала и повидала, больше нечего.

Человек она была хороший, душевный, часто привечала меня, подкармливала в самые худые мои дни, подбрасывала кое-какую работенку, без вопросов ссужала, если было позарез надо, самогонкой и нехитрой снедью. В общем не дала мне в свое время сбиться с пути истинного и вот теперь настала моя пора проводить ее достойно в последний путь.

Бывает так – вроде и не родной тебе человек, и в жизни твоей не самое первое занимает место, да и вообще занимает невесть какую площадь, а не станет его и появляется в душе такая пустота, такое безжизненное пространство, что теряется в нем все остальное. И только звенят, иногда сталкиваясь в этом мраке, ледяные иглы.

После всех церемоний и необходимых ритуалов, после того уже, как отстучали комья земли по излаженной мной с помощью Миши-Могилы домовине, когда вырос и начал подсыхать на свежем ветерке могильный холмик и все разошлись, я услал Мишу-Могилу за самогоном. Помянуть конечно было нужно, но более всего мне хотелось побыть хоть сколько нибудь одному, погрустить и вспечалиться.

Странно, но в жизни, в быту немало нам выпадает мгновений, когда можно побыть одному, да все отвлекают разные мысли, все докучают какие-то заботы. И только здесь, на кладбище уходят они куда-то. А кладбищенские заботы - поправить крест, подровнять могилку, вырвать сорняки – они какие-то не суетные, они уместные. Все здесь настраивает на особый лад, примиряет с неизбежностью конца и потому умиротворяет.

Могила вернулся, едва я закончил оглаживать ладонями шершавые бока могилы, и устроился покурить на только-только сколоченной скамейке. В одной руке у него была бутыль, в другой холщовый сверток с закуской.

Он выставил все это добро на столик, вынул из ватника стакан, дыхнул в него, протер полой, поставил рядом и сказал как бы извиняясь:

- Обождал бы ты паря, с самогонкой-от. Федоса я щяс встретил. Просил он передать тебе, штобы ты к евонному двору подошел с косогора. Ждет он тебя.

Вот тоже еще, этот-то что удумал? Не мог другого дня выбрать что ли?

- Ступай давай, я тебя здесь обожду, пока кой чего пороблю – поторопил меня Миша.

Идти к Федосу мне совсем не хотелось. Вот ведь паскуда, а? А и не пойду - решил я. Обождет денек-другой.

-Слышь, Могила, а чего это Федос через тебя мне просьбу передал? Ты ведь вроде как «анчихрист» для него. Пьешь, куришь, с его компанией не водишься, одним словом не ровня. Или потому что ты и нас сторонишься. Ты посредник, что ли, Миша. Медиум. С чего такая честь?

- А с того, Витенька, - просто ответил Мишка, - что перед могилой, перед ней все равны – и простецки улыбнулся.

У меня вертелась в голове одна мысль.

- Как думаешь, Миша, Толян, он имеет на Федоса влияние?

- А чего мне думать, - грустно усмехнулся Могила, - на поминках не думать надо, а скорбеть.

- Это ты мне в упрек что ли? Зря. Сам ведь меня с похорон на разговор к Федосу и отправил.

- И это верно, - вздохнул Миша, - и скорбеть надо, и жить тоже. И помирать, и род продолжать. Все нужно. - Миша многозначительно глянул. - Диалектика, мать её. Чего зенки пучишь? Не думал, что я слова такие знаю?

- Да, не ожидал…

- Ну и ладно. Много будешь знать, особенно о людях, особенно о тех кто рядом, состаришься раньше срока, совсем как я, - Могила опять грустно улыбнулся, - а таким тяжело смерти дожидаться, ох и тяжело.

Я подумал о том, что я в сущности, ничего не знаю, об окружающих меня людях. Полоскай и Щетина - они точно местные, Толян - местный, но уехавший. А все остальные, Могила, Изынты, Трубка - такие же, как и я, бичи, сорняки неизвестно каким ветром занесенные, и пустившие здесь корни. А, значит, скорее всего уже "попользованные" Федосом.

- Это ты к чему, я не понял что-то? - Зашел я в тыл Могиле.

- Агафья-от, говорю, царствие ей небесное, хорошую, говорю, жизнь прожила – что ей надо знала, чего не надо – не ведала. - Миша явно съезжал с темы. - Хлебанула, конечно, через край, это как водится, и горюшка, но и доли бабьей, доли сладкой тоже сполна отпила. Отжила свой век, можно сказать, в миру с собой, без мятежа душевного. А тем, говорю, у кого душа раньше срока стареет, тяжело жить на свете. Душа к краю подошла, а у кого и за край заглянула, а тело жизни просит. Душа туда просится, а тело тут, как гвоздем прихвачено. Прямо как к кресту. И оттого маетно.

- И ты видел, что там за краем?

- Может и видел?

- И каково там?

Могила долго молчал, мусолил губами стебелек, смотрел перед собой незряче, как смотрят прижав глаза вплотную к мутному бутылочному стеклу и когда я, утомившись ждать, уже начал отвлекаться, вдруг сказал.

- Там так же все, как здесь, только если безрадостно, то уж совсем без просвета, а если уж веселье – то до исступления полного, и остановиться нет сил. И если сил нету – то и никогда, никогда уже, не будет. А уж если силы есть, то безмерные и навсегда. Совсем, совсем навсегда. А нафига тебе силы, если они навсегда? Без конца, а значит и без смысла? Вот что там за краем.

Могила помолчал еще, я все ждал, что он еще что-нибудь добавит, но он только сказал: Вот, как смог, значит, описал. Более не могу, извини.

- Что же, и рая и ада там тоже нету?

- Нет. - Просто ответил Могила. - Они здесь. И рай и ад.

- Здесь, на земле?

- Почему на земле, вот здесь. - Могила прижал кулак к сердцу. - И оттого что ты выберешь, будет зависеть твоя жизнь. Самому решить надо - где ты живешь. В аду или в раю. Кругом тебя тьма и чернота. Злоба и зависть, а ты подберись, толкайся, пихайся, а душу не пачкай. И проживешь в раю. А бывает - ты на злате обедаешь, розовой водой умываешься, благоухаешь ароматами, а из твоей души вонь и смрад источается. Всех ты ненавидишь, всё тебе не по нраву. Вот это и есть ад. Ад самый страшенный.

Миша говорил интересно и свежо. Говорил он понятно, но понятность эта не уяснялась. Слишком она была проста, эта понятность, слишком свободна от условностей. И от этого не принималась до конца сердцем.

- Да ну, ерунда какая-то, ты уж Миша меня извини. Если там ни ада ни рая - зачем же душе туда стремится? Зачем, если там все без оттенков – белое, белее белого, черное чернее черного и конца и края этому нет.

- В том-то вся и загадка, паря. В том-то все и дело. Может быть потому, что чистый рай и чистый ад для души - это крайности. По жизни то и того и другого намешано так, что не разберешь чего больше, чего меньше. Душа кривится и загибается. Ну и где ей разогнуться, кроме как не в вечности. А может еще что. Не объяснит тебе никто. Ни косноязычный Могила-Мишка, бывший интеллигентный человек, БИЧ, попросту, ни красноречивый профессор философии. Никто. Только уйдя туда насовсем, без компромиссов, без подглядываний в щелку можно узнать ответ.

Вот и получается, что заглянув, до срока, в щелку уже не успокоишься никогда. Как будто тебе загадку загадали, ты все ответы перепробовал, и все они неверны оказались. А тот, кто загадку загадал, только дразнится, а ответ не дает. Потому и страдаешь. Потому и счастливы люди, свой срок отжившие, все в свой срок познавшие, и в свой срок умершие. Праведные, как наша Агафья. У нее и ада и рая в пополам было. И, думаю, там всего в пополам будет.

И пусть им и земля будет пухом, в каких бы камнях их не схоронили. А уж у Агафушки-от в могилке землица совсем уж невесома. Хорошее место выбрали. Ну, лей за нее еще что ли. Хоть душа и не согреется, а все кручина под бражку посветлее как-то, все почище.

Мы выпили, посидели, покурили.

Каждый думал о своём. Я пытался думать о том, что сказал мне Могила, но как-то не выходило. Получалось, что надо жить, как живется. Только так и никак более.

- Миша, слушай, а как тогда надо жить, чтобы вот так, как Агафья. Что делать надо?

- Что делать? Надо просто любить.

- Кого любить? Что?

- Всё. И всех.

Вместе с этой простой истиной хмельком ворвался в голову теплый ветерок и захороводился светлой, как золотая осень, грустью. И стало в душе светло и тихо. Как и подобает быть душе на поминках по хорошему, ушедшему в срок, в продолжение земного пути человеку. И ушла скорбь, как отлетела на небо душа светлого человека Агафьи. Осталась лишь прозрачная и легкая пустота. А значит, все было правильно.

* * *