Перегной - Алексей Рачунь

И если был у этой сцены случайный, со стороны, свидетель, он, может быть, заметил бы, что и луна и звезды, небесные тела и светила – все они остались на своем месте, там же, где всегда и были. Только развернулись к нам двоим обратной, доселе невиданной стороной. И свет их, как и прежде тусклый, но до того холодный и безжизненный, стал чуточку теплее. А Млечный путь – эта вечная плеть безжизненных космических терний, сложилась на миг в большую и добрую, искрящуюся теплым светом улыбку.

Но у этой сцены не было свидетелей. И всё, что было между нами дальше, до самого позднего утра, знаем на всей земле только мы одни. Мы знаем, как теплеют звезды, мы знаем, как улыбается мир. И мы счастливы этим знанием. А объяснять это другому, что толочь в дырявой ступе горячую воду – снизу сырость, сверху пар, а толку никакого.

5.

В моей жизни мало что изменилось. Разве что жизнь из "моей", вдруг стала "нашей". И в мире сильных изменений тоже не произошло. Мир был цветным, только изменились оттенки.

Я по-прежнему проводил дни на пруду или на работах. Только вот вечерами стал спешить домой. Как же давно я не спешил домой. Как же давно у меня его не было. Только то и прошло, что три летних месяца, а кажется что целая жизнь. Да что там жизнь – вечность. Я только сейчас понял, что раньше мне хотелось, чтобы вечность быстрее закончилась, а теперь хочется чтобы она длилась и длилась.

Наверное я повзрослел. Немного жаль конечно юности и беззаботности. Отчего-то слегка грустно, но что поделать? Это необходимая плата за любовь и счастье. В конце концов, взрослеют все тоже до какого-то предела.

Скрывать наши с Софьей отношения я ни от кого не стал, но и не афишировал. Предоставил всему идти своим чередом, а сам вел себя как ни в чем не бывало. Но в деревне ничего не скроешь. В деревне то, что знают двое знает весь мир. Я теперь реже выпивал, не шлялся и не шарабошился, не торчал на пруду до полуночи, и все, кому надо, сделали выводы. Никто ни о чем не спрашивал, но поступок мой получил сдержанное молчаливое одобрение. Народ здесь, как и везде в глубинке, в вопросах семьи был консервативен – вырос-женись, так положено. Тем более что до этого, как ни крути, а жили мы с учительницей под одной крышей, что было поводом для пересудов.

Итак, мой поступок был поддержан всеми, а Полоскай, так тот вообще обрадовался как ребенок. Причем у радости его, как я вскоре выяснил, была вполне меркантильная подоплека. Но пока мне предстояло решить другие проблемы. Уж слишком много вопросов, слишком много невыясненных деталей, слишком много недоговоренного висело надо мной как топор палача.

Нет, наша с Софьей любовь не подвергалась сомнению. И я и она любили друг друга нежно, всей душой, всем телом. Мы отдавали себя друг другу целиком, тратили чувства без остатка, не храня их на черный день. И эта щедрость воздавалась нам сторицей – чувства не убывали. Но вот о доверии речи не шло. И за это я корил и клял себя на чем стоит свет. Я не мог сказать, просто не знал, как это правильно сделать, кто я такой на самом деле.

Я ругал себя последними словами, что не раскрылся сразу же, в ту памятную ночь. И чем быстрее шло время, тем тяжелее становилось это сделать. А время шло стремительно и так же стремительно в душу проникало ледяное оцепенение. Оно, в пополам со страхом, плело внутри меня свою сеть, вязало, когда я набирался решимости, по рукам и ногам, сковывало замком уста, и мешало высказаться. В общем я запутался. В мире я по прежнему был собою прежним, но с самим собой я был не в миру. Чутье обострилось и чуялась мне ото всюду некая говнистость, мерещились везде западлянки. Я начинал нервничать, психовать и снова зародилось и устроилось неотступно у меня за спиной мерзкое ощущение западни и травли. Кто хоть раз бежал, тот меня поймет.

В таком дерганом состоянии меня как-то раз и застал Полоскай.

Это был по-июньски жаркий день уходящего бабьего лета. Солнце пекло макушку, пекло нещадно, а сидеть на голой земле уже было холодно. Я сидел на чурбачке и тихонько строгал кабеля, думая свою унылую думу.

- Ась! – Я вздрогнул, а из-за спины выпрыгнул Полоскай. Это у него манера такая – пугать людей и гоготать потом с довольной рожей.

- Хер те в пасть, - поприветствовал я его.

- Иди на хер!

- Кусай за хер!

После того как все приветствия по этикету были произнесены, Полоскай приступил непосредственно к делу. Он долго мялся и ходил вокруг да около. Обстоятельно, как доктор на приеме, он выяснил как у меня дела, как жизнь молодая и жизнь половая, как здоровье дражайшей супруги и чем она занята. Наконец мне все это надоело и я, с восковой улыбкой утомленного никчемным бытием продавца магазина бытовой техники, спросил – что угодно клиенту, может быть ему чего нибудь подсказать?

И Полоскай приступил, наконец, к непосредственному изложению проблемы.

- Дык это, Витька, я чё хочу сказать-то, тут короче такое дело, картошку-от выкопали, картохи-от нынче много, картоха хорошая, сладкая, да этот упырь-от, мироед, Толян, эдопоид грёбаный, сахару привез, да дрожжей опять же, да свекла есть, да яблоки, да ягоды туда же, в брагулю-от все идет…

- Вован, короче.

- Дак а чё короче-от? У кого короче, тот дома сидит и "отращиват", я тебе и говорю – дизель-от, генератор, у тебя "работат"?

- Ну, допустим, "работат", и чё?

- Дак как чё, - удивлялся моей непонятливости Полоскай, и продолжал нести околесицу, - брага от у нас уже давно поспела, уж скоро переспеет. Тут ведь как, тут ведь главное – удержать брагу-от. А то ведь как ебанёт! – Полоскай зажмурил глаза и было видно, что он отчетливо себе представил, как именно "ебанёт" брага. Это видение доставляло ему удовольствие, но прагматичный подход к браге, как к важнейшему из продуктов, победил и Полоскаю пришлось спуститься с заоблачных высот на землю.

- Ну? – наконец спросил он меня.

- Че, ну? Ёмана!

- Работат генератор-от?

- "Работат, работат". Дальше что.

- Дак што-што. Самогонку, значит, надо гнать.

- Дак гони, ёптыть, кто тебе мешает?

- Дак а я про чё и говорю – давай генератором-от сепаратор запустим, да ка-а-ак пизданём!

"Пиздануть", выражаясь богатым и образным языком Полоская, мне очень хотелось, но я абсолютно ничего не понимал. Наконец, путем долгих и мучительных расспросов картина стала ясна. Полоскай хотел применить новейшую, изобретенную им самим, и уже неоднократно использованную технологию самогоноварения - отжим браги через сепаратор. Для этого ему требовался электрический ток, источник которого был только один – школьный дизель-генератор. Поэтому-то Полоскай и обрадовался, узнав о смене моего семейного положения. Раньше, когда он работал школьным сторожем, Софья его постоянно отгоняла от генератора, а потом и вовсе перекрыла к нему свободный доступ. Теперь же хитрый Полоскай хотел обрести в моем лице союзника и заступника.

Это было интересно. Во-первых – интересно узнать, как с помощью сепаратора можно делать самогон, во-вторых… Во-вторых, зная пристрастие всей банды к зеленому змию, можно попробовать обернуть ситуацию в свою пользу. Можно так нагнуть хитромудрого Толяна, что мало ему не покажется. Почему бы и не попробовать?

- Где там твоя брага? - Сказал я, после долгих раздумий, Полоскаю.

Я думал, что он задушит меня в своих объятьях. Взрослый, вроде бы человек, а радуется, ну чисто как ребенок.

* * *

Щетину я убеждал долго. Только когда в третьей бутылке выгнанного Полоскаем самогона осталось меньше половины я добился от Щетины согласия «попробовать, что получиться». Но Щетине еще нужно было заручиться поддержкой всей остальной компании. Итак, в моей партии, теперь было два человека: Полоскай, который и по жизни-то был за меня горою, и Щетина, которого я, что греха таить, опоил, а потом окрылил коммерческими перспективами.

Оставалось убедить в своей правоте остальных. Щетина был лидер, причем не выбранный «председатель колхоза», который впрягся в лямку под давлением коллектива, и, проклиная всё на свете, тащит непосильный воз, а лидером по духу. То есть у него заранее, изначально, были лидерские качества, такие как ум, сообразительность, тщеславие – пускай не в выдающихся объемах, но в размерах, вполне достаточных, чтобы руководить этим стихийным сумасбродным предприятием.

Но, несмотря на старшинство и авторитет Щетины, нужно было получить одобрение артели. Такая у нас демократия. Вече, сельский сход, община, артель, семья. Всё всем миром.

Люд наш издревле привык жить общиной, держаться старины и во всем, что касается общего руководствоваться коллективным мнением, сходом. И от этого никуда. Таково наше мироощущение и миропонимание. Отсюда и цеха, и концы, и вече. Со времен новгородских на том стояли и стоять будем. Как ни обмазывай фасад штукатуркой европейской демократии - внутри все равно печь. В печи чугунки, а на печи мы лежим. И если насадить в эту почву семена красивых, чужих цветов, неизвестно еще какими ядовитыми сорняками окажутся всходы.