Перегной - Алексей Рачунь

- Анатолий, я вам уже много раз говорила…

- Да что ты там говорила?! Я говорунов не люблю, я человек деловой, ты подумай, дурочка. Это ты счас молодая, красивая, а через пару лет что? Засохнет здесь твоя красота и никому она не нужна будет. Тогда сама готова будешь за кого угодно пойти, я ли не знаю. Повидал, пожил.

Ага, повидал, пожил, - злорадно думал я, - Толик знает, Толик пожил, Толик хрен на все положил. Мели Емеля – твоя неделя. Похоже Толян сватается. И сватается неудачно.

Я представил себе свадьбу. Анатоль, с масляным блином морды, в отутюженном фраке, с выпирающим из под него крупнокалиберным брюшком, с букетиком в петлице, как идущий на войну Швейк, и тонкая, воздушная, нежная как зефир Софья. В свадебном платье и под ручку с эдакой карикатурой на жениха. Нет, это что-то не сочетаемое. И поэтому - сему не бывать.

Хлесткая пощечина, прозвучавшая звонко, как щелчок кнута возле уха, охладила мое воображение, а за звуком пощечины дошел до меня и смысл последних произнесенных Толяном слов: не то что замуж, на любой мужицкий шиш готова вскочить будешь, да никто и не насадит. Бабий век-от он короток!

Тут-то и раздалась пощечина, а за ней решительное – вон отсюда.

Я злорадствовал и торжествовал.

- Ты это чего, - приходил, между тем в себя Толян, - ты это чего?

- Вон отсюда.

- Ты чего.. меня… по морде лупишь?

- Я сказала – вон!

- Да я, да ты… - Толян был растерян, не знал как поступить, видимо он не получал от женщин пощечин и не знал, как отреагировать. Это вообще беда многих современных мужиков, результат смягчения нравов, вызванный глобализацией, сексуальной революцией и общей безалаберностью – растерянность при внезапном отпоре со стороны слабого пола. И время и демографическая ситуация привели к тому что отпор стал редким зверем. Честь нынче теряется легко и беззаботно, как будто так и надо. А с ней и доля самоуважения, здоровой гордости и романтики.

Пауза закончилась, Толян перевел дух, собрался мыслями, и выпалил на одном дыхании:

- Ты что же, думаешь, я на тебя управы не найду? – я уже с трудом сдерживал смех.

- О чем вы говорите, Анатолий, не стыдитесь, покиньте, я вас прошу, мой дом.

- Твой дом? Хахаха, - Толян противно загоготал, - твоего тут нет ничего, тут все апчественное. Ты тут квартирантка! Дало тебе опчество квартиру, за то, что ты тут учителишь, дак оно же у тебя ее и отымет.

- Это почему же?

- А как ино? Развела тут приживалов, приблудышей. Разврат тут учинила, думаешь я не знаю.

- Немедленно выйдите вон, Анатолий!

Но Толян не унимался, его несло во все стороны сразу как по ухабам на ошалелой тройке.

- А чё, стыдно? Правда-от глазыньки колет, да, Софьюшка? А ежели я к примеру для генератора забуду бочку дизелю привести, чего ты тут без лектричества делать будешь? В темноте со своим ебарьком залетным миловаться.

Софья уже ничего не говорила, только рыдала в голос. Хватит, пора уже кончать эту безобразную сцену. Я отдернул занавеску и вошел. Толян, набычась, стоял спиной ко мне. Софья, в накинутой на плечи вязаной шали сидела, облокотившись на стол и плакала закрыв лицо ладонями.

- Поехали со мной, а, Софья? – еще успел сказать Толян устало, словно из него, как воздух из шарика с шумом, вышла вся злоба, как я взял его за плечо и развернул к себе. И залепил, со всей дури, по круглой самодовольной харе.

- Тебе, тварь, не ясно сказали что ли? Вон пошел отсюда!

Толян от неожиданности не удержался на ногах и припал на одно колено. Я еще добавил ему по носу, а когда он распластался, приложил сверху по горбине поленом. Потом рывком поднял за ворот и выволок на поджопниках на улицу. Хмель мой прошел оставив только угар и жажду битвы. Она и грянула – локальная битва, сражение не за живот, но за честь хорошего человека. Досталось немного и мне, но молодость и ярость, а более всего конечно правда, незримо стоящая за спиной, помогли одолеть супостата.

- Ты об этом пожалеешь, хорёк – орал мне в потемках Толян-Мироед, залезая в свой грузовичок и оттирая рожу от крови какими-то тряпками.

- Давай-давай, вали отсюда, пока я тебя совсем не убил, - отвечал я ему отдыхиваясь и закуривая, ломая спички в трясущихся руках. – Катись колбаской, по малой спасской.

- Я посмотрю, как вы тут без дизеля проживете, - орал Толян, насилуя стартер.

- В очко себе забей свой дизель, баклан. - Отвечал я ему.

- Ты, да я, да ты. Я знаешь, чего с тобой сделаю? Я тебя в милицию сдам!

- Чего?

- Того. Думаешь я не знаю, кто ты такой? Фамилия твоя – Галеев, а сам ты есть беглый преступник!

- Э, ты короче это, Толян, говори да не заговаривайся, ты понял?

Я, признаться, опешил. Если честно, то я думал, что вполне надежно тут схоронился – глушь, глуше некуда, ни телевизоров, ни радио. Вся связь с внешним миром через недалекого, аполитичного барыгу и тут на тебе – я, оказывается, давно уже разоблачен. Да уж, с сильного козыря зашел Толян, нечего сказать. А сказать было необходимо иначе все полученное преимущество враз обернется пшиком.

- Ну что ж, давай, Толик, давай, - оттягивая время, прокручивая в голове варианты, проговаривал я – давай, беги в ментовку. Только заранее учти, сидеть тебе придется на верхних нарах. А знаешь почему? Потому-что я буду сидеть на нижних. Ты понял, нет? Вместе сидеть будем, Толик, вместе. Я за свои грехи, ты за свои. За незаконный сбыт цветмета без лицензии, за закупки сельхозпродукции без санитарного разрешения, за поставку сюда продукции без документов, накладных, счетов. Их ведь нету у тебя, Толян? Да и дизелек ты сюда, я так думаю, ворованный, не иначе, поставляешь.

Я нес околесицу, шпарил наобум, крыл слабой картой, палил первыми пришедшими на ум мыслями и надо же, божьим ли провидением или наоборот, недосмотром, попал в самую точку. Потому что Толян вдруг как-то смяк, осунулся, засуетился и опять запрыгнул в кабину. Старенький его грузовичок, как почувствовал перемену настроения хозяина, завелся с пол оборота и уже через секунду вылетал с объятого непроглядной ночью, как тоской, двора. Только громыхнул у него в кузове пущенный в след кирпич.

Ну вот и все. Мавр сделал свое дело, мавр может… Или не может? Чужак изгнан с территории лежбища, молодой морж, в битве за лучшую моржиху побеждает опытного, закаленного в боях самца и тому ничего не стоит, как покинуть колонию и, погрузившись в пучины океана, отправиться на поиски лучшей доли. Примерно так описывают подобные ситуации в передачах о животных. Ну, а если серьезно – дальше то что? Да нихрена! Не будем отступать от задуманного.

Я вошел в дом, по которому металась перепуганная Софья. Включил везде свет. А ибо нефиг - хозяин вернулся. Прошел в свою келью и достал из заначки полбутыль сивухи.

Разлил по стаканам.

- Пей!

Софья, стуча зубами о стакан неумело хлебнула и закашлялась. Я тоже выпил.

- Вот, шел за лыжами, лыжи тут у меня, покататься хотел с горки, а попал на бал. Ты то как?

Софья утвердительно кивнула – мол все нормально. А меня опять начинало развозить.

- Этот… деятель, не вернется больше. Или чё, я не так чё то сделал?

- Н-нет, большое вам, огромное спасибо, за своевременное вмешательство. Он мне давно проходу не давал, домогался, оскорблял. Спасибо вам еще раз.

- Да не за что. Накрылась правда теперь моя поездочка, ну да ладно. Пешком выберусь. Хорошо хоть лыжи Изынты подарить не успел. Ты это, Софья, - я замолчал, понимая что набрал недопустимо развязный тон, но во хмелю уже не мог с него соскочить, - не знаю как сказать, я в этой глуши одичал уже давно и, как мне кажется, и нравы и язык людской забыл. Живу, короче, как зверь, как медведь-шатун, ни к селу ни к городу, а сердце-то, сердце-то оно человеческое. Теплое, мягкое и болит. Короче, люблю я тебя, Софья.

Как пишут в пошлых книгах – воцарилось молчание. Свет еле горел, дрожал и мерцал. В сараюшке, захлебываясь, стрекотал дизель. Он, как будто трепещущий возле угасающей лампы мотылек, пытался отогнать тьму, нервной своей, припадочной пульсацией продлевая на мгновения свет, а значит и саму жизнь.

В этом дрожащем ореоле было видно неподвижное Софьино лицо, не моргающее – бледное, с широко раскрытыми, миндалевидными, как на древних иконах, глазами. И с иконною же, то ли мольбой, то ли печалью, то ли вселенской любовью. Она смотрела на меня и молчала. Будто бы силилась что-то сказать, но не могла. То ли сдерживала слова усилием воли, то ли накатил на нее от волнения спазм. Она молчала, сдерживая слова, а потом все-таки сказала. Сказала просто: и я тебя люблю. И сразу стало легче. Легче и проще.

И если был у этой сцены случайный, со стороны, свидетель, он, может быть, заметил бы, что и луна и звезды, небесные тела и светила – все они остались на своем месте, там же, где всегда и были. Только развернулись к нам двоим обратной, доселе невиданной стороной. И свет их, как и прежде тусклый, но до того холодный и безжизненный, стал чуточку теплее. А Млечный путь – эта вечная плеть безжизненных космических терний, сложилась на миг в большую и добрую, искрящуюся теплым светом улыбку.