Честность свободна от страха - Саша Фишер

Что ж… Я таким родился. Меня никто не спрашивал, хочу я появляться на свет виссеном или нет. Я им должен. Хаппенгабен купил меня у отца, когда мне было двенадцать. И с тех пор я его вещь. И выполяню, что он скажет.

— Но почему ты…

— Не сбегу? Не начну жить обычной жизнью? Что ты можешь знать об этом? Хаппенгабен обо мне заботится. Следит, чтобы я ни в чем не нуждался, выполняет мои капризы. Например, мне нравятся блондинки. Большие, величавые. Будь я сам по себе, ни одна из них не посмотрела бы в мою сторону, — Тедерик засмеялся. — Да нет, дело не в этом. Просто мне некуда особенно бежать. Первый же тест отправит меня под расстрел. Но и не в этом дело тоже. Чтобы бежать, нужно знать, к чему ты бежишь. А я не знаю.

— Зачем ты солгал про время?

— Просто так. Хотел поболтать.

Тедерик подтащил один из стульев поближе к столу, на котором лежал Шпатц, и устроился на нем, закинув ногу на ногу.

— Хочешь знать, что случится, когда я включу свой дар?

— Если я скажу нет, ты же все равно расскажешь?

— А ты умный, мой маленький вервант. Да, я люблю, когда действие развивается по моему сценарию, — лягушачьи губы младшего Вологолака расплылись в улыбке. — Сначала ты будешь сопротивляться. Я буду ощущать это как упругую преграду, а ты — как кольцо, сжимающее виски. Когда я буду искать слабое место в твоей защите, к тебе придут видения. Не знаю, о чем они будут. Может быть, ты будешь представлять тысячу вариантов своей смерти, а может вспоминать, как лепил куличики в песочнице. Потом придет боль. Ты будешь в полном и ясном сознании, а она будет рвать тебя на куски, перемешивая твое прошлое с твоим настоящим. А ты будешь смотреть на этот мозговорот, наблюдать, в какой фарш превращаются твои мечты и твои мысли. И будешь кричать. Как не кричал никогда. Уверяю тебя, ты даже не представляешь, что ты можешь так кричать. Потом придет наслаждение. Изумительная нега отпустившего страдания. Ты будешь готов полюбить первое, что увидишь. Ты откроешь глаза и увидишь меня.

Тедерик сунул руку в карман и достал портсигар. Чиркнула спичка.

— На самом деле я не знаю, останется ли что-то от тебя после всего. Внешне ты будешь выглядеть не изменившимся. Ты сможешь выполнять сложные команды. Но когда никто не приказывает, ты будешь превращаться в пускающего слюни идиота. Но это если провести процедуру до самого конца. Остановиться можно на любом этапе.

— Но выбора у меня нет?

Тедерик глубоко затянулся сигаретным дымом. Задумчиво выпустил несколько колечек.

— Скажи, а как бы ты поступил на моем месте?

Шпатц задумался. Почему-то он уже не боялся этого парня, хотя понимал, что тот говорит абсолютную правду. Ему, конечно, не нравилась описанная перспектива, но страх больше не туманил его рассудок и не заставлял кожу покрываться морозящими пупырышками.

— Почему ты молчишь?

— Пытаюсь подобрать слова.

— Я не чувствую твоего страха.

— А разве страх как-то поможет мне спасти свою жизнь?

— Справедливо. Так ответь мне на вопрос. Что бы ты сделал на моем месте?

— Честно? Боюсь, что просто выполнил бы свою работу.

— И ты не будешь меня упрашивать сделать вид, что все получилось, чтобы ты прикинулся, что подчиняешься, а потом дождался бы подходящего момента и сбежал?

— Это поможет?

— Нет.

— Тогда незачем.

— Странно. Обычно умоляют. Цепляются за ускользающую соломинку последнего шанса. Жалеют меня, бедного мальчика, которым манипулируют злые и умные дяди. Пытаются воззвать к моей человечности. Рассказывать про детишек. Про мамочку. Про долг перед своей страной. Обещают вечную благодарность в виде толстых пачек крупных купюр.

Тедерик снова выпустил стайку дымных колечек. Задумчиво посмотрел сквозь них на Шпатца. Тот выдержал взгляд его темных глаз.

— Ты странный. Я никогда раньше не видел верванта так близко.

— Я не вервант.

— Глупости. Нельзя не быть вервантом, если ты им родился. Как и виссеном. Кстати, ты никогда не задумывался, почему на солнце Вейсланда восемь лучей?

— Что?

— О, кажется мне удалось вывести моего маленького принца из равновесия! Есть версия, что виссены появились во времена злого солнца. Но виссенов семь, а лучей — восемь. Странно, правда?

Шпатц несколько раз зажмурился, пошевелил головой, разминая затекшую шею и снова повернул голову, чтобы видеть лицо Тедерика.

— Хотя это неважно. Ты мне нравишься. Меня всю жизнь учлили, что я должен ненавидеть вервантов, готовили к тому, что я буду счастлив, когда мне позволят превратить одного из вас в слюнявое ничто, а я смотрю на тебя и понимаю, что не хочу. Впервые не хочу.

Шпатц молчал.

— Проклятье! Но сейчас ты уже должен был начать меня упрашивать! — Тедерик вскочил. — Давай, притворись моим другом. Пообещай, что мы никогда не расстанемся, и что ты никому не позволишь причинить мне вред! Скажи, что я тебе тоже нравлюсь, что мы могли бы стать отличной командой! Давай же!

Шпатц молчал. Тедерик рванулся к столу и навис над ним, дыша табачным дымом прямо Шпатцу в лицо. Его темные глаза почернели. Тело Шпатца скрутила боль. Разлилась ледяной волной от глазных яблок до кончиков пальцев. Он забился в конвульсиях, выгнувшись от пяток до затылка. Казалось, это продолжалось целую вечность. Горло охрипло от крика, пот стекал со лба крупными каплями, кожаные браслеты врезались в запястья, срывая кожу. Потом все исчезло. Шпатцу на мгновение показалось, что он ослеп и оглох. Тело била дрожь. Он приоткрыл один глаз и увидел лицо Вологолака. Очень близко. Словно он пытался рассмотреть поры на его коже. Он тяжело дышал, тонкие губы его были приоткрыты в кривой ухмылке, обнажая крупные неровные зубы.

— Восхитительно, — Тедерик выпрямился и затушил сигарету о ладонь Шпатца. Тот даже не почувствовал боли. — Мне правда жаль, что я не скульптор. Даже в гримасе боли твое лицо совершенно. Какой у тебя индекс идеала?

Сердце Шпатца гулко колотилось, пульс отдавался в висках и запястьях. Снова накатила волна страха. Неужели это все? Неужели вот так закончится его жизнь? В тот момент, когда этому парню надоест с ним беседовать, он просто распахнет свои черные глаза, и сознание Шпатца унесет куда-то в непроглядную черноту, откуда нет возврата? Плохая судьба. Шпатц пошевелил все еще скрюченными от приступа боли пальцами. Показалось, или браслеты стали чуть свободнее?

— Прости, я не должен был этого делать, — Тедерик стоял к нему спиной, сложив руки на груди. — Ты меня разозлил, и я позволил ненависти на мгновение взять над собой верх. Это