Честность свободна от страха - Саша Фишер

он был просто убежден, что вся эта слезливая история про любовь с виссеном — выдумка. Красиво и умно сплетенная ложь. Кронивен мог знать его друзей только в одном случае — он или они следили за ним давно. И встреча в пограничном бюро действительно не была случайной.

— Вы сказали много замечательных и громких слов, герр Кронивен… Или как там вас на самом деле зовут? Возможно даже вы правы насчет войны и прочего. И если вы меня отвяжете от этого стола и нальете пива, пусть даже светлого, я не капризный, я готов над всем этим подумать.

— Что я тебе говорил, Диди? — раздался насмешливый голос Хаппенгабена. — Эта змея уже пытается вывернуться. Ты гениален, Диди, даже я поверил в твою горячую речь. Но верванта тебе никогда не переубедить.

— Наш мальчик вырос в другой стране, Рей, — Кронивен потер подбородок и в задумчивости отошел от стола. Теперь Шпатцу не было видно их обоих. — Впрочем, ты прав. Жаль, конечно, что не получится заполучить этого парня в надежные и настоящие союзники, но у нас просто нет времени его по-настоящему переубеждать. Когда приедет твой парень?

— На рассвете. И не переживай, Диди, ты сделал все, что мог. Через три дня Тедерик сделает из него идеальную куклу. Тебе останется только дергать за веревочки.

— Не хотелось лишний раз быть тебе должным, Рей, твои услуги недешевы…

— О, ты же знаешь, что я готов работать и за хорошую идею, но раз твоя корона готова платить, то грех не воспользоваться…

Они направились к двери, сменив тему разговора на последнюю игру в крикет. Свет погас. Дверь захлопнулась.

Глава 10

Die Sonne scheint mir aus den Händen

Kann verbrennen, kann euch blenden

Wenn sie aus den Fäusten bricht

Legt sich heiß auf das Gesicht

(Солнце светит из моих рук,

Может обжечь, может ослепить вас.

Когда оно вырывается из кулаков,

Жар ложится на лицо).

Sonne — Rammstein

Шпатц вздрогнул и проснулся. Впрочем, странно было, что он вообще как-то умудрился заснуть, лежа на жестком столе, пристегнутым за руки и ноги. Вот он вглядывается в темноту, пытаясь увидеть во мраке хоть что-нибудь. А вот уже выныривает из тяжелого сонного оцепенения. На пару мгновений он даже обрадовался, подумав, что это похищение, этот стол и вчерашняя встреча с Кронивеном ему приснилась. Но увы. Шпатц до скрежета сжал зубы, пытаясь не разрыдаться. Волна отчаяния затопила его сознание. Сколько прошло времени? Знает ли Крамм, что его похитили? И станет ли Крамм его вытаскивать…

— Ты проснулся, маленький вервант, — раздался незнакомый шепот. Чиркнула спичка. Оранжевый свет пламени выхватил из мрака лицо. Рядом со столом стоял молодой мужчина с темными волосами, неопрятными сосульками свисающими по бокам длинного узкого лица. Он кривовато усмехнулся тонкими длинными губами лягушачьего рта. Его лицо выглядело знакомым. — Я Тедерик Вологолак, мальчик…

Он поднес спичку к самому лицу Шпатца, пламя слегка обожгло кожу и погасло. Внезапно Шпатцу стала тесной его кожа. Липкие пальцы страха сдавили горло. Волоски на руках зашевелились, словно маленькие паучьи лапки. Снова чиркнула спичка.

— Я в детстве думал, что если бы я выглядел как ты, маленький вервант, то жизнь моя сложилась бы иначе, — огонек снова проплыл над лицом Шпатца. — Мой отец всегда учил меня, что моя сила — в моей ненависти. Но он был дураком. Получить ножницы в глаз, какая нелепость… — Тедерик захихикал. — А знаешь, в чем настоящая сила? Ну, скажи мне, маленький вервант?

Шпатц промолчал.

— В любви, глупенький! Во имя любви делаются все самые прекрасные и самые ужасные вещи на свете. А во имя ненависти… Ничего. Ненависть только отупляет.

Огонек спички добрался до пальцев и с шипением погас. Шпатц почувствовал, как сухие прохладные пальцы легко касаются его лица. Так рассматривают лица слепые.

— Идеально… Идеальные линии, идеальные пропорции, — раздался глубокий восхищенный вздох. Снова чиркнула спичка. — Знаешь, что такое идеал, маленький вервант? Ты когда-нибудь задумывался, кого считают красивыми слепые? Если взять десяток людей и сначала показать их зрячим, а потом дать потрогать слепым, то они назовут красивыми совсем разных людей. И, если повезет, то на одном человеке их вкусы сойдутся. Вот это и есть идеал. Безупречный. Сводящий с ума. Как произведение искусства. Как ты.

Огонек спички снова опалил кожу Шпатца на правой щеке.

— Слабые люди при виде идеала теряют волю, — Тедерик сложил губы трубочкой и дунул на пламя. — Им хочется сделать так, чтобы его не стало. Стереть навечно из головы память о том, как сами они далеки от идеала. Изуродовать. Внести фальшивую ноту в безупречную гармонию этой симфонии индексов и коэффициентов. Это ненависть, мой маленький вервант. Они черпают силу в этом чувстве. Готов спорить, что тебе это незнакомо. Как и мне.

Шпатц снова почувствовал, как подушечки пальцев Тедерика пробежались по его скулам и лбу, повторили линию носа, легко коснулись век.

— Не знаю, когда ты мне нравишься больше, — запах горящей серы снова защекотал ноздри Шпатца, и некрасивое лицо его собеседника осветилось трепещущим пламенем. — Когда я слепой или когда я зрячий. Посмотри на меня. Я знаю, тебе захочется отвернуться, но ты не сможешь. Всю свою жизнь я учился любить совершенство. И я достиг в этом высочайших вершин…

Тедерик задул едва разгоревшееся пламя, и Шпатц услышал его быстрые удаляющиеся шаги. Вспыхнул яркий свет. Он был высоким и стройным, если не сказать тощим. Ссутуленные плечи, резкие ломаные движения.

— Прости за этот балаган, герр Грессель, — обычным голосом, безо всяких ноток безумия произнес Тедерик. — Я виссен. Мне приходится поддерживать грозное реноме. На самом деле, чтобы вскипятить тебе мозги я совершенно не нуждаюсь во всей этой театральщине. Мне просто доставляет удовольствие пугать этих придурков, уверенных, что я блаженный.

Эта метаморфоза выбила Шпатца из колеи гораздо больше, чем безумная лекция о совершенстве. Сейчас перед ним был просто молодой мужчина, его ровесник. Некрасивый, неправильно сложенный, но не более чем.

— Впрочем, я не шутил, когда говорил о любви. В другое время и в другой жизни я хотел бы быть скульптором. Создавать красоту, а не уничтожать ее. Я сказал, что мне потребуется четыре или пять дней, чтобы лишить тебя личности. Я соврал. Достаточно часа, максимум двух.

— Зачем?

— Что зачем? Зачем я это делаю? Зачем я соврал?

— И то, и другое.

— Я рад, что ты заговорил.