Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью - Густа Фучик

Время от времени Пошик громко кричал на заключенных: «Головы вверх, бараны!» либо: «Чтоб было тихо!» Но постепенно они увлекались игрой и все реже и реже поглядывали на нас. Иногда кто-нибудь из них даже говорил нам: «Предупредите, если кто-либо появится». И если вдруг слышался шепот: «Внимание!», он относился как к заключенным, так и к гестаповцам. Они молниеносно запихивали карты в карманы, словно нашкодившие школьники. Когда в «четырехсотке» становилось слишком шумно, кто-либо из игроков-надзирателей, продолжая тасовать карты, произносил: «Тише!» Правда, столь благоприятные минуты перепадали редко, но товарищи умело использовали их.

Заключенным в «четырехсотке» не разрешалось вставать со своих мест. Только коридорные, особенно Ренек Терингл и Вашек Резек, свободно передвигались по комнате. Делая вид, что занимаются уборкой, они подходили к товарищам, передавая им необходимую информацию, делили и разносили пищу, оставленную в «четырехсотке» теми заключенными, кто имел разрешение на свидание с родственниками. Уносить передачу в тюрьму строжайше запрещалось. Конечно, при дележе каждому доставалась лишь ничтожная кроха, не утолявшая голода. Но такая помощь имела огромное значение. Она укрепляла в человеке уверенность в том, что он признанный член коллектива и товарищи его не забывают. В «четырехсотке» можно было и покурить. Во время свиданий с родными заключенным позволяли курить. Однако брать сигареты в камеру не разрешалось. Поэтому заключенные, когда их увозили в тюрьму, оставляли сигареты коридорным. А те давали возможность каждому курильщику тайком сделать несколько затяжек. При этом Залуский делал вид, что не замечает, как сигарета переходит от одного к другому. Если же в комнату входил гестаповец, то по сигналу бдительного «дневального» сигарету моментально гасили. А дым? Это не беда! Ведь сюда приходили гестаповцы с сигаретами в зубах. Многие из них даже табачный дым превращали в орудие издевательства над заключенными.

Может показаться, что в «четырехсотке» были сносные условия, но это, разумеется, далеко не так. То и дело сюда являлись немецкие и чешские гестаповцы, уводившие заключенных на допрос. Многих через несколько часов притаскивали истерзанными, окровавленными, до полусмерти избитыми. Мы старались в меру своих сил и возможностей помочь измученному товарищу. На лавке у стены, возле которой его ставили, всегда оказывалось свободное место, чтобы узник мог хотя бы на минутку присесть и отдохнуть. Ренек, Резек или Мила Недвед приносили ему что-нибудь поесть, подсовывали сигарету. Врач Мила Недвед всегда имел при себе болеутоляющий порошок. А коридорные старались расспросить пострадавшего, что и кому необходимо срочно передать. Так каждый чувствовал поддержку коллектива, которая придавала человеку новые силы, но вместе с тем обязывала его проявить в свою очередь заботу о других.

Юлек и в «четырехсотке» непрестанно вел работу. Он тихонько перешептывался с товарищами, наблюдая в то же время, чтобы гестаповцы не застали их врасплох. Каждый из заключенных старался посоветоваться с Фучиком, какие показания давать на следствии, узнать, что нового на свете, получить моральную поддержку. Заключенные в «четырехсотке» знали, что Юлека, как коммунистического редактора, который в печати и на собраниях смело выступал против фашизма, против Гитлера, ожидает тяжелейшая участь. Все узники доверяли Юлеку. Некоторые знали его со времени буржуазной республики, другие познакомились с ним в фашистском застенке. Люди открывали Фучику сердца, поверяли ему свои заботы, а он поднимал их духовные силы, укреплял волю, давал совет. Юлек стремился помочь не только коммунистам, но и всем, решительно всем, кто в этом нуждался.

Самыми удобными для общения были минуты, когда нас везли в темном автобусе, куда не проникало бдительное око гестаповцев, а шум мотора заглушал тихие голоса заключенных. В гестапо было так много узников, что возить на допрос каждого в отдельности было невозможно. А полицейские следователи понятия не имели, сколько заключенных тюремная администрация ежедневно перевозит в единственном автобусе.

Меня полгода таскали во дворец Печека. Возили большей частью через Панкрац, поэтому я ежедневно видела Юлека, а иногда, в дежурство Залуского, когда нас выстраивали на обед, он ухитрялся даже поцеловать меня. Довольно часто я разговаривала с ним, но бывало и так, что не удавалось перекинуться даже словом.

Как-то Юлек шепнул мне, что, стремясь затянуть и запутать следствие, он заявил Бему, будто дважды в месяц ходил на конспиративные свидания в один из трактирчиков в районе Браник. Бем несколько раз возил туда

Фучика и ждал, не подойдет ли кто-нибудь к нему, но так и не дождался.

Однажды Юлек сказал: «Густина, я знаю, что иду на смерть. Только чудо может спасти меня, однако чудес на свете не бывает. Но верь мне, о смерти я совсем не думаю». Да, он не думал о смерти, поэтому сохранил внутреннюю стойкость, духовные силы и несокрушимость, не поддался отчаянию. Я спросила как-то: «Юлек, а ты мог бы убежать?» Он, в иные времена склонный к приключениям, покачал головой и ответил: «Если бы даже такое и было возможно, я не сделал бы этого. Подумай, сколькими жизнями пришлось бы заплатить за мой побег!»

Конспиративная работа Фучика в «четырехсотке» разрасталась. Его неустрашимость импонировала даже некоторым надзирателям-чехам. Одним из них был Вацлавик. Он служил на пятом этаже дворца Печека. В «четырехсотке» ему делать было нечего, но он все же заходил туда. Поначалу раз в два-три дня, затем – ежедневно и, наконец, по нескольку раз в день. Появлялся на минуту, иногда задерживался на полчаса, а то и на час. Вацлавик был высокий, стройный, всегда элегантно одетый блондин с аккуратно подстриженными, слегка вьющимися волосами. Прежде он служил в чешской полиции. Во время оккупации его перевели в гестапо. Вацлавик входил легким, почти танцующим шагом и сразу же направлялся к столу, за которым сидел Залуский. Из всех заходивших в «четырехсотку» Вацлавик был единственным, кто здоровался с заключенными. На его лице всегда играла улыбка, словно он входил не в тюрьму, а к друзьям. Вацлавик садился на угол стола Залуского и умными глазами разглядывал заключенных – не появились ли среди них новые лица. Он видел всех, но не все могли видеть его: заключенные сидели спиной к столу. Вацлавик обменивался несколькими словами с Залуским, а затем большую часть времени посвящал беседе с Юлеком и Милошем Недведом. Они сидели справа и слева от Вацлавика. Держался он непринужденно и вносил в «четырехсотку» атмосферу простоты. В его присутствии мы иногда забывали, что являемся заключенными. У Вацлавика был необузданно авантюрный характер, не знавший покоя. Он шел навстречу опасностям, чувствуя себя при этом как рыба в воде.

Вацлавик как-то спросил Юлека, не нужно ли передать что-нибудь на волю. Свои услуги он предложил и Миле Недведу,