Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью - Густа Фучик

Вышитого платочка от Евы мы не получили…

Меня снова вызвали на допрос. И опять подняли на пятый этаж. «Четырехсотку» переместили в другое помещение. Здесь арестованные, как и прежде, сидели на лавках, стояли у стены. Юлека я не увидела. Мной овладело лихорадочное беспокойство.

Спиной к нам у окна за столом сидел заключенный и рисовал балерину. Легонькая юбочка танцовщицы волновалась от стремительных движений, а в оркестре взмахами палочки дирижер отбивал такт. Вся картинка дышала радостью и беззаботностью, которая в обстановке кровавого ужаса, царившего во дворце Печека, казалась дикой бессмыслицей.

За нашими спинами послышались шаги. Один из гестаповцев– это был Нергр – тащил после допроса мужчину лет тридцати. Нацист поставил узника у стены возле окна, не позволив ему сесть. Лицо заключенного представляло собой сплошной кровоподтек, белки глаз стали красно-лиловыми, а на светло-серых брюках горели огромные кровавые пятна. К нему подошел карауливший нас эсэсовец.

– Сколько приседаний сделаешь добровольно, ты, красный дьявол? – вскричал охранник и ударил истерзанного человека прикладом, тот зашатался.

Несчастный держался на ногах ценой огромного напряжения.

– Пятьдесят, – ответил узник.

Хотя было ясно, что он не сможет сделать и одного приседания.

– Ну, давай, начинай! – скомандовал эсэсовец.

Я видела, как у заключенного подгибаются ноги. У него не хватало сил даже на то, чтобы стоять. Он грохнулся на пол. Эсэсовец подскочил и пинками стал «помогать» ему подняться. Я больше не могла смотреть на эту нечеловеческую пытку и закричала. Это был крик отвращения к фашистам, истязающим и этого незнакомого мужчину, и моего Юлека, и Еву, Аничку Ираскову, Анку Викову. Эсэсовец перестал бить лежащего и, к моему удивлению, не стал доискиваться, кто кричал. Был момент, в нем шевельнулась совесть. Товарищ Зденек Дворжак, рисовавший балерину, оторвался от картинки, повернулся к нам и поднял сжатый кулак. Эсэсовец не заметил этого жеста. Я с трудом взяла себя в руки. Вскоре снова явился Нергр, подошел к лежащему на полу человеку, пнул его ногой и произнес:

– Эй, ты, скажи наконец, где ты скрывался, у кого квартировал?

Человек молчал.

Один из заключенных что-то шепнул своему товарищу. Нергр подскочил к ним и приказал обоим сделать по пятьдесят приседаний.

– Быстрей, быстрей! – покрикивал эсэсовец.

Узники должны были громко вести счет приседаниям. Но охранник то и дело прерывал их:

– Сколько насчитал? Двадцать? Нет, считай сначала: один, два, три!

И так без конца. Несчастные еле держались на ногах. Один из них почему-то улыбался. А его снова и снова заставляли считать. Остальные заключенные хранили гробовое молчание, точно превратились в статуи. Художник продолжал малевать свою балерину…

А меня неотступно терзала мысль: «Где Юлек, жив ли?».

С допроса привели Лидушку Плаху и посадили передо мной. В заключении мы встретились впервые. Ее арестовали на месяц позже меня. Я наклонилась вперед и прошептала: «Мы не знакомы!». Лида только передернула плечами. Вероятно, она уже призналась, что мы знакомы, подумала я разочарованно.

Появился Бем, оглядел всех и кивнул мне. Я пошла за ним. Перед дверью своей канцелярии он вдруг сказал:

– Пани Фучик, завтра в девять утра вас казнят!

Я поглядела на него, его лицо напоминало мертвеца.

– Ну что ж. Я готова.

Голос мой прозвучал спокойно, но я почувствовала, как у меня задрожали руки.

В канцелярии Бема я увидела Юлека! Он улыбнулся мне.

Мы стояли друг против друга. Бем прошел между нами, резко повернулся к Юлеку.

– Одно село мы уже сровняли с землей. Если натолкнемся на дальнейшее сопротивление чехов, сровняем с землей весь протекторат! Мы можем это позволить себе! Мы победим! Кстати, наши войска заняли Севастополь! Захватили Тобрук! Никакого сопротивления не потерпим!

Юлек отвечал Бему не спеша, спокойно. Смысл его ответа был примерно таков: можете сровнять с землей хоть весь протекторат, возможно, что для этого у вас и хватит сил. Советская Армия, быть может, пока и отступает, но это долго продолжаться не может. Знайте, что еще ни один полководец, вторгавшийся в Россию, не мог победить ее. Вспомните Наполеона. Он добрался даже до Москвы, но известно, чем это кончилось. А ведь он имел дело не с Советской Армией, которая наряду с первоклассным вооружением имеет еще более сильное оружие – непобедимую коммунистическую идеологию.

Выслушав Юлека, Бем иронически засмеялся:

– Фучик, ты неисправимый упрямец!

Бем смеялся с чувством превосходства, как человек, принадлежащий к касте завоевателей. Он свысока смотрел на представителя покоренного, как ему казалось, народа. Юлек тоже улыбался, мило, по-человечески, но с большим достоинством. Я видела, что он не покорился и не желал молчать, хотя и находился в руках опаснейших врагов, способных убить его в любую минуту.

Улыбка Бема как-то скисла. Слова Юлека явно задели его за живое. Он вдруг стал расспрашивать Фучика о женщине, которая якобы приходила к нам. Юлек ответил: «Господин комиссар, я в самом деле ту женщину не знаю». Он произнес это с забавной серьезностью. Тогда Бем обратился ко мне. Я в свою очередь стала уверять его, что назвала бы имя женщины, если бы знала его. Гестаповец приказал привести Лидушку, видимо надеясь на ее показания. Но и тут ничего не добился. На меня Лидушка смотрела, как на чужую, и Бем, видимо, не догадывался о нашем знакомстве. «Значит, мои подозрения в отношении Лидушки были необоснованны», – с облегчением подумала я. Пусть гестаповец ищет вчерашний день как можно усерднее, пусть допрашивает товарищей, которых арестовали задолго до нас. Ему ничего не добиться!

Когда меня вечером привезли обратно в Панкрац, я застала в камере Амалку, готовившуюся к уходу. Она была в костюме. Щеки ее порозовели, глаза светились каким-то особенным блеском. Я успела лишь спросить: «Амалка, куда ты?». Она ответила торжествующе: «На Карлак»[45]. Среди узников, не известно почему, ходил слух, что заключенного, переведенного в тюрьму на Карлову площадь, вскоре выпустят на волю.

Едва мы успели обменяться с Амалкой короткими фразами, как надзирательница стала ее выталкивать. Я даже не смогла обнять подругу, только слегка коснулась ее руки. Больше я Амалку не видела. Позже, уже находясь в тюрьме на Карловой площади, я узнала от коридорных, что Амалку туда не привозили. Через несколько месяцев товарищ Рых из Страшнице рассказал мне в «четырехсотке» о казни Амалки.

Дня через три после описываемых событий в камеру воцша надзирательница и приказала мне собрать пожитки. Меня охватило беспокойство. В коридоре надзирательница поставила меня лицом к стене рядом с другими заключенными. Затем нас посадили в автомашину и куда-то повезли. Когда машина остановилась, мы