Толстяк - Александер Минковский

— Нет, — я пожал плечами. — Ничего не понимаю.

— Это могло бы положить конец нашей дружбе, — пересиливая себя, продолжал Май. — Внешне ты уже не отличался бы от других ребят, тебя никто не дразнил бы, и сразу бы появилась масса новых друзей, с которыми…

Теперь настал мой черед покраснеть. Сначала я хотел возмутиться, возразить ему, объявить, что он обижает меня таким предположением. А потом я подумал: что именно сблизило меня с Маем? Состоялась бы вообще наша дружба, если бы не было предательства Яцека, одиночества, насмешек на каждом шагу, если б не сознание собственного бессилия, не вызывающая смех внешность? Уклонился же я от встречи с ним, когда он должен был прийти ко мне за закладкой для книги. Сочувствовать-то я ему сочувствовал, но иметь с ним дело мне не хотелось. Это факт. И Май наверняка догадывается обо всем этом. Однако и во мне что-то переменилось с того времени. Неужто все дело в том, что я сам оказался как бы калекой? Нет. Внешность тут ни при чем, я имею в виду более серьезные, внутренние изменения. Просто мне теперь стали понятны некоторые вещи, теперь я смотрю на мир совсем не так, как смотрел всего несколько месяцев назад. Теперь, если бы я похудел или даже стал предметом всеобщего восхищения — чемпионом или героем каким-нибудь, — то внутренне я уже не смог бы вернуться к тем своим прежним оценкам. Короче говоря, за это время я научился понимать истинную ценность человека.

Румянец стыда сошел с моего лица. Я даже нашел в себе силы улыбнуться.

— Ты ошибаешься, — сказал я Маю. — Я уверен, что уже никогда не перестану быть твоим другом. Независимо от обстоятельств. Понимаешь? Но я понимаю твои опасения и поэтому не обижаюсь на тебя.

Май выпустил мою руку. У меня сложилось впечатление, что мысли наши совпали. По-видимому, он тоже пришел к выводу, что на меня можно положиться.

— Прости меня за всю эту чепуху, — сказал он. — Обещай забыть обо всем, что я здесь намолол. Хорошо?

Я кивнул в знак согласия.

Математик что-то пометил в своем блокноте.

— Садись, Осецкая, — сказал он, чуть шепелявя. — Тройка с минусом, и та с натяжкой. Так больше продолжаться не может.

Бася пошла к своей парте. Ее веки, губы, ноздри — все чуть подрагивало, предвещая слезы, которые она безуспешно пыталась сдержать.

— Не понимаю я этих задач, — проговорила она тихим, прерывающимся голосом. — Не понимаю, пан учитель.

Математик машинально заглянул в учебник и тут же захлопнул его. Он был явно расстроен, у него всегда так: не мог сдержать радости, если ученики хорошо отвечали по его предмету, и тяжело переживал неудачу любого из них.

— Этот вид задач я объяснял по меньшей мере четыре раза. Но ты пропускала уроки. Вот, например, позавчера тебя опять не было в школе.

— Я болела, у меня есть справка…

— Да при чем здесь справка? Дело в том, что ради тебя одной я не могу повторить весь урок, мы и так отстаем от программы. Лазанек! — Я встал. — Подойди к доске.

Он продиктовал мне условие задачи. Задача была до смешного простой. Не прошло и двух минут, как я уже жирной меловой чертой подчеркнул ответ.

— Хорошо, — сказал математик и снова повернулся к Осецкой: — Теперь понимаешь?

Бася отрицательно покачала головой. По щекам у нее мелкими капельками катились слезы, а нос некрасиво покраснел.

— Вот тупарь!.. — вполголоса бросил Бубалло.

— Прекратить замечания! — оборвал его математик и грустно вздохнул. — Честное слово, Осецкая, я просто не знаю, что с тобой делать… Лазанек.

— Я, пан учитель.

— Ты мог бы объяснить своему товарищу по классу, как решается подобный тип задач?

Я так сжал мел, что он рассыпался у меня в руке. Шир исподтишка захихикал. Грозд скорчил рожу.

— Не знаю, — ответил я. — Может быть, Арский, он лучше меня…

— Останься с Осецкой после уроков, — быстро сказал математик, радуясь тому, что так удачно решил проблему. — Решите вместе несколько задач, и ты, на примере их, объяснишь Осецкой, в чем тут дело. Я очень на тебя надеюсь, Лазанек.

Не глядя по сторонам, я вернулся на свое место. Шир продолжал хихикать, и я будто нечаянно всей тяжестью наступил ему на ногу. «Радуешься. Да?» — узнал я почерк Ирки Флюковской и, разорвав записку на мелкие клочки, спрятал ее в парту. И тут прозвенел звонок, сигнализируя о конце последнего урока. Я выбежал из класса и минут на пятнадцать заперся в туалете. Вернувшись в класс, я застал там одну только Осецкую. Она сидела на своем месте, притихшая и со следами слез на щеках.

— Я совсем не добивался этого, — сухо сказал я. — Надеюсь, что мы быстро управимся.

Бася только молча глянула на меня своими темно-синими, глубокими, как озера, глазами и подвинулась, освобождая мне место. Я присел на самый краешек скамьи, раскрыл учебник, достал карандаш и лист бумаги. Делал я все это не торопясь, даже мрачно, как бы выполняя порученное мне против моей воли дело. На Басю не глянул ни разу.

Дверь приоткрылась, и в класс заглянула черноволосая головка Гражинки Залевской из седьмого «А», подружки Осецкой, жившей с ней в одном доме.

— Ох, извините…

— Входи, — сказал я с самой радушной улыбкой. — Бася скоро освободится.

Гражина была полной противоположностью Осецкой — тоненькая, черноглазая, похожая на цыганку. Некоторые утверждали, что она даже красивее или, во всяком случае, оригинальнее Баси.

— Я тороплюсь, — сказала она. — Нам с мамой нужно успеть к портнихе.

Осецкая не пыталась ее задерживать. Мне даже показалось, будто ей хочется, чтобы Гражина поскорее ушла.

— Неужели ты и в самом деле не можешь подождать, Гражина? — спросил я. — Жаль. Нам с тобой было бы веселее.

Гражина послала мне ослепительную улыбку, извиняющимся взглядом глянула на Осецкую и скрылась за дверью. Я демонстративно вздохнул. А потом, выписав на листок условие задачи, принялся сухим тоном, как маленькому ребенку, объяснять все действия Басе. Изредка Осецкая кивком давала мне понять, что ей ясно, о чем идет речь. Так прошло минут пятнадцать.

— А