Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века - Мэри Антин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кто был со мной рядом в первый день в школе? Кого я держала за руку, когда я, охваченная благоговейным страхом, стояла у стола учительницы, и шептала своё имя, как велел отец? Была ли это твёрдая, умелая рука Фриды? Её ли преданное сердце трепетало и билось в унисон с моим, как это было во всех наших детских приключениях? Сердце Фриды действительно бешено колотилось в тот день, но не от моих эмоций. Моё сердце пульсировало от радости, гордости и честолюбия, а в её сердце тоска боролась с самопожертвованием. Ибо меня отвели в класс, где было солнце, пение и радостная улыбка учительницы; а её отвели в мастерскую, где воздух был спёртым, лица людей изрезаны морщинами тревог, а мастер раздавал суровые приказы. То, что мы пошли в школу, было исполнением лучших обещаний моего отца, и вклад Фриды в это заключался в том, что она сшила специально для нас ситцевые платья, в которых мы с младшей сестрой впервые появились в классе государственной школы.
Я и по сей день помню серый узор на своём платье, с такой любовью я смотрела на него, когда оно висело на стене – моё священное одеяние, ожидающее дня, дарующего блаженство. И Фрида, я уверена, тоже помнит этот узор, с такой тоской она смотрела на накрахмаленную ткань, скользящую между её пальцами. Но какими бы ни были её желания, она ничего о них не сказала, она склонилась над швейной машинкой, напевая мелодию Старого Света. В каждый прямой, гладкий шов она, быть может, вкладывала какой-то сохранившийся с детства порыв, но рисунок завитков и цветов она стыковала с особой тщательностью. Если растущая волна возмущения заставляла её на мгновение выпрямиться, то в следующее мгновение она снова склонялась, чтобы как следует пришить оборку. И когда наступил знаменательный день, и мы с младшей сестрой встали, чтобы нас нарядили, Фрида лично похлопывала и разглаживала мой жёсткий новый ситец; она велела мне поворачиваться снова и снова, чтобы убедиться, что я идеальна, она наклонялась, чтобы вытащить неприглядные нитки для намётки. Если и было в её сердце что-то кроме сестринской любви, гордости и доброй воли, когда мы расстались тем утром, то это было чувство утраты и принятие женщиной своей судьбы, ибо мы были близкими друзьями, а теперь наши пути разойдутся. Она испытывала тоску, но не зависть. Она не обижалась на меня за то, в чём ей было отказано. До того утра мы обе были детьми, но теперь судьба распорядилась так, что она стала женщиной, со всеми женскими заботами, в то время как мне, хотя я была лишь немного младше её, позволили и дальше танцевать на майском празднике беззаботного детства.
Хотела бы я для собственного успокоения сказать, что у меня было некоторое представление об отличии наших судеб, что я понимала, что с ней поступали несправедливо, а мне потакали. Хотела бы я сказать, что серьезно задумывалась над этим вопросом. Между нами всегда делали различия, совершенно непропорциональные нашей разнице в возрасте. Её крепкое здоровье и тяга к ведению домашнего хозяйства естественным образом сделали её правой рукой матери в годы, предшествовавшие нашей эмиграции, когда у нас не осталось ни слуг, ни работников. По сложившейся семейной традиции тогда считали, что из двух сестёр Мэри была более сообразительной и умной, и что её не могла ждать заурядная судьба. К Фриде обращались за помощью, от её сестры ждали славы. И когда я потерпела неудачу в качестве ученицы модистки, в то время как Фрида добилась больших успехов у портнихи, наши судьбы, фактически, были предрешены. Еще до того, как мы добрались до Бостона, было ясно, что она пойдет на работу, а я – в школу. Учитывая семейные предрассудки, это был неизбежный курс. Несправедливость не была преднамеренной. Отец отправлял нас в школу рука об руку ещё до того, как первый раз задумался об Америке. Если бы в Америке он мог содержать свою семью без посторонней помощи, кульминацией его сокровенных надежд было бы увидеть всех своих детей в школе, с равными преимуществами дома. Но когда он сделал всё, что мог, и все ещё был не в состоянии обеспечить нас всех даже хлебом и кровом, он был вынужден сделать нас, детей, самодостаточными как можно скорее. Вопрос выбора не стоял, Фрида была самой старшей, самой сильной, самой подготовленной и единственной, кто был в законном для выхода на работу возрасте.
Моему отцу не за что держать ответ. Он разделил мир между своими детьми в соответствии с законами страны и в силу обстоятельств. Мне не нужно его оправдывать. Я бы хотела оправдать себя, но не могу. Я помню, что без особых раздумий приняла распределение ролей, предложенное для нас с сестрой; и всё, что было запланировано в мою пользу, я приняла как само собой разумеющееся. Я не была бессердечным монстром, но определённо была эгоцентричным ребёнком. Если бы моя сестра казалась несчастной, меня бы это обеспокоило, но мне стыдно вспоминать, что я не задумывалась о том, как мало радости было в её жизни. Я была настолько поглощена своим собственным счастьем, что не ощущала и половины той изумительной преданности, с которой она относилась ко мне, добродушия, с которым она радовалась моей удаче. Она не только поддерживала и одобряла то, что мне во всём помогали, она и сама всячески мне угождала. И я принимала всё, что она мне давала, как должное.
Мы вдвоем остановились на минутку в дверях дома на Арлингтон-стрит в то чудесное сентябрьское утро, когда я впервые пошла в школу. Я упорхнула прочь на крыльях радости и ожидания, а её ноги увязли в болоте ежедневного тяжёлого труда. И я был настолько слепа, что не понимала, что славой покрыла себя она, а не я. Отец сам вёл нас в школу. Он бы не делегировал эту миссию даже президенту
