Наследница Роксоланы - Эмине Хелваджи

Капитан «Псоглавца», конечно, безумец, но не дурак ведь.

Азеблер-агасы, знавший все, досадливо переминался с ноги на ногу. Вряд ли его так уж раздражало происходящее (плавучий дворец Каторжного Паши слишком иблисово владение, чтобы тут изображать из себя праведников, а уж капитан его ради особо жирной добычи готов хоть шайтану намаз отслужить), но все же такая молитва неверных на палубе галеры правоверных – явный перебор. Даже если над галерой реет флаг с изображением псоглавца.

С другой стороны, капитанского приказа запретить это он, видимо, не имел. Наоборот, имел приказ воздерживаться от любых крайностей до тех пор, пока на борт не доставят мешки с выкупом. А то гоняйся потом на галере за шаиком, как волк за крысой.

Так что командиру азапов оставалось только скучать.

– Vita sine libertate nihil, militare est![13] – пропел рыцарь послушания особенно прочувствованным голосом. И поднялся с колен, сделав знак агасы.

Втроем, вместе с тем самым азапом, что сопровождал Фондерцу еще от кормового трапа, они медленно двинулись в сторону мачты. Вряд ли многие это заметили: посредник был единственным, кто встал, а молитва все еще продолжала звучать.

Джанбал смотрела – и ничего не могла понять. Ну да, сказал он то, что сказал. И Ламии не отходит от кормила: настолько важно это, что он даже не пересел в лодку, идущую к галере. И Джанбек счел для себя обязательным быть на шаике, причем важно даже не то, что он решил, а что его приняли: сейчас там любой гребец будет в цене, даже с помятыми ребрами. Есть еще трое гребцов с шаика против стольких же пиратов, правда, далеко, возле кормы, в лодке, не видимой под весельной палубой. Да еще дюжина безоружных пленников.

Но… ведь это и все.

Что же будет дальше?

Вот он идет, посредник, рыцарь послушания, барон фон-дер-цу-и-прочее. Один среди многих. Безоружный меж двумя опытными в абордажных схватках воинами, каждый при сабле, ятагане, нескольких кинжалах, разве только пушку еще остается добавить. А у него лишь этот «меч посредника» на поясе, непристойно шутовской в своей безопасной огромности. Длинные, Бал чуть не до подбородка пришлись бы, пустые ножны… эфес для двуручного хвата, да еще с возможностью перехватов – как рукоять абордажного топора, добрых пять ладоней… до странности малого размаха крестовина с защитными раковинами по обе стороны клинка…

Не клинка, а того пустого места, где он должен быть.

И все равно – тяжел он, этот меч. Судя по тому, как раскачивается на каждом шагу рукоять, весит сравнимо с боевой саблей. Это даже без учета веса ножен.

Тяжел и плохо уравновешен.

– Сейчас… – негромко проговорила Джанбал. И легонько коснулась того места на груди Айше, где, она знала, под паранджой скрыта «слеза моря»: бебут в костяных ножнах, с янтарной рукоятью. Но что куда важнее – с двуострым стальным жалом.

И все-таки она совсем не угадала. Все мысли Бал были о кресальном замкé – редкой, мало кому ведомой новинке. И, соответственно, о потайной пистойе, в которую сейчас обратится эфес посреднического меча, как глиняные черепки в сказках золотыми монетами оборачиваются.

Но когда огромная рукоять покидает пустые ножны, на ней не открывается зев огнестрельного ствола. Зато из ее недр с тихим щелчком выскакивает узкий клинок длиной в те же пять ладоней.

И то, что оказывается в руке посредника, – настоящий меч. С которым можно и пасть достойно, но лучше все-таки победить.

Азеблер-агасы тянул саблю из ножен – яростно и мощно, но замедленно, как то бывает во сне. Или в смерти. Он ведь и был мертв уже: острие вошло ему в правое подреберье, а вышло над левой ключицей, не дав вскрикнуть, мгновенно пробив все, что у человека предназначено для жизни. Но агасы был из тех пиратов, которые расстаются с оружием не в миг смерти, а позже.

Его подручный, рядовой азап, не успев даже схватиться за саблю, мягко осел возле мачты. Воистину да будет благословен Каторжный Паша: если не за все свои деяния, то хотя бы за тягу к роскоши, за стремление превратить пиратскую галеру в подобие дворца, отчего палуба щедро устлана дорогими коврами.

Происходящее все еще остается незамеченным: с кормы не видно (снова – благословение Каторжному Паше за его любовь к пышным атласным драпировкам и шелковым пологам!), а те, кто столпился сейчас ближе к носу, продолжают смотреть на молящихся гяуров. Считаные мгновения ведь прошли.

Рыцарь послушания, склонившись над мертво привалившемуся к мачте азапу, выдергивает у него саблю из ножен и ятаган, вместе с ножнами, из-за пояса. Взглядом указывает Бал на агасы.

Девушка бросилась к умирающему пирату, но тот рукоять своей сабли сжимал в ладони так, что не пальцам Джанбал пересилить этот хват. А вот ятаган из-за его кушака – долой. И курдэ, тесак-полусаблю для абордажного боя, тоже удается вытащить, она у командира азапов была подвешена между лопаток, чтобы из-за плеча обнажать.

– Мне! – почти вскрикивает Айше, но Бал не обращает на нее внимания: только Аллаху ведомо, как ее названная сестра умеет обращаться с саблей, – похоже, никак. Сейчас здесь командует барон Фондерцу.

А тот делает нечто странное. Сорвав с плеч белый посреднический плащ, швыряет его за борт. Похоже, в края там вшиты свинцовые или медные грузила: плащ полетел не как ткань, а как брошенный камень, пересек частокол галерных весел, сейчас поднятых и поставленных на упоры, и уже в высшей точке броска развернулся, взмахнув над морем белым крылом. Еще прежде, чем это произошло, рыцарь послушания с силой бросает сначала саблю, потом ятаган, причем с такой скоростью, что они догоняют друг друга в полете. Не через борт, конечно, а через головы стоящих на носу пиратов, так что упасть оружию надлежит рядом с все еще молящимися пленниками.

Не дав себе даже мгновения, чтобы задуматься, Джанбал проделала все то же с доставшимся ей ятаганом и полусаблей. После чего впала в ужас. Что она наделала, безумная: хоть бы один клинок себе оставить!

В этот самый миг рука сраженного наповал агасы наконец тоже умерла – и разжалась, выпустив сабельный эфес.

Тут же со стороны кормы коротко, но резко грохнуло. И еще дважды, почти подряд. Так что по меньшей мере часть пиратов обернулась не на звон упавших клинков, а на этот грохот.

Снизу, из-под борта, поднимались облачка порохового дыма.

Приглушенные расстоянием хлопки огнестрельной пальбы доносятся сейчас и от устья гавани, где замерли друг против друга шаик и капитанская лодка. Но туда уже никто не смотрит.