Штамм Закат - Чак Хоган

Старик работал за столом возле радиоприемника, он как раз захлопнул одну из своих старинных книг. Радио было настроено на какой-то разговорный канал, речь зву­чала очень тихо — это был один из тех немногих голосов, которые все еще разносились в эфире. Фет чувствовал к Сетракяну искреннюю и сильную симпатию. В каком-то смысле это была та связь, которая возникает между солда­тами во время сражений, — что-то вроде ощущения окоп­ного братства, только в данном случае окопом был весь Нью-Йорк. А еще Фет испытывал огромное уважение к это­му ослабшему старику, который просто не мог вот так взять и прекратить борьбу. Фету нравилось думать, что у них с профессором много схожего: преданность избранному делу, совершенное владение предметом этого дела, доско­нальное знание противника. Очевидное различие было лишь в масштабе: Фет сражался с мелкими вредителями и всякими зверюшками, досаждающими людям, в то время как Сетракян еще в юности дал себе слово искоренить це­лую расу — нечеловеческую расу паразитных тварей.

В определенном смысле Фет думал о себе и Эфе как о суррогатных сыновьях профессора. Да, они были братья­ми по оружию, но при этом так отличались друг от друга, что дальше некуда. Один — целитель, второй — истреби­тель. Один — семейный человек высокого социального по­ложения, получивший образование в университете; вто­рой — «синий воротничок», все постигший самоуком, оди­ночка. Один живет на Манхэттене, второй — в Бруклине.

И тем не менее тот из них, который с самого начала был на переднем краю борьбы с новой эпидемией, — ученый-медик — вдруг увидел, что его влияние в эти темные време­на пошло на убыль, особенно после того как стал известен источник вируса. Между тем как его противоположность, городской служащий, обладающий всего лишь маленьким магазинчиком на боковой улице в Низине — и еще инстин­ктом к убийству, — стал, по сути, правой рукой старика.

Была еще одна причина, по которой Фет чувствовал свою близость к Сетракяну. Почему-то у него не хватало духу рассказать старику об этом, да и самому Фету здесь не все было ясно. Родители Василия эмигрировали в эту стра­ну из Украины (а не из России, как они всем говорили и на чем до сих пор настаивал сам Фет), — причем не только в поисках лучшей доли, к чему стремились все иммигран­ты, но и для того, чтобы убежать от собственного прошло­го. Отец Васиного отца — и об этом маленькому Василию никогда не рассказывали: сей предмет в семье обходили молчанием, и уж тем более его не затрагивал в своих раз­говорах угрюмый Васин отец, — был советским военно­пленным, которого немцы заставили служить в одном из лагерей смерти. Что это был за лагерь — Треблинка, Со­бибор или какой-нибудь другой, — Василий не знал. Иссле­довать эту тему у Фета не было ни малейшего желания. Причастность деда к Шоа* обнаружилась спустя два деся­тилетия после окончания войны; деда арестовали и суди­ли. В свою защиту он заявлял, что стал жертвой нацистов, которые принудили его занять самый незначительный пост в рядах охранников. Украинцы немецкого происхо­ждения порой занимали высокие ступеньки в иерархии немецких концентрационных лагерей, в то время как все остальные заключенные трудились до полного изнурения, и их жизни зависели от малейших прихотей лагерного ко­мандования.

Однако обвинители представили доказательства лично­го обогащения бывшего охранника в послевоенные годы — у деда Фета обнаружилось целое состояние, да такое, что он смог основать собственную фирму по шитью дамского платья; откуда у него эти деньги, обвиняемый так и не смог объяснить.

Впрочем, в конечном итоге его выдали не деньги и не собственная фирма. Деда Фета выдала поблекшая фотогра­фия, на которой он был запечатлен в черной униформе, стоящим у забора из колючей проволоки: руки в перчатках сжимают карабин, а на лице донельзя самодовольное вы­ражение, в котором кто-то увидел пренебрежительную гримасу, а кто-то — глумливую ухмылку. Отец Фета, пока был жив, никогда об этом не рассказывал. То немногое, что знал Василий, ему поведала мать.

Дети порой и впрямь несут вину за грехи отцов. Позор одного поколения может накрыть последующие. Фет нес бесчестие своей семьи как ужасный груз, ощущал его как горячий ком стыда, вечно сидящий под ложечкой и обжи­гающий внутренности. Практически говоря, человек не должен нести ответственность за то, что содеял его дед, и тем не менее...

Да, тем не менее... Грехи предков отпечатываются на потомках примерно так же, как черты родителей проявля­ются во внешности детей. Кровь предков переходит в по­томков. И честь вместе с ней. Но и порча тоже...

Никогда еще Фет не страдал так сильно от этой преем­ственности, как сейчас, — ну разве что только в кошмарах. Один эпизод повторялся постоянно, с регулярной часто­той нарушая его сны. Василию виделось, будто бы он вер­нулся в родную деревню своей семьи — место, где он никог­да не бывал в реальной жизни. Все двери в домах заперты, все окна закрыты ставнями. Он бродит по улочкам в пол­ном одиночестве и тем не менее чувствует, что за ним на­блюдают. Вдруг в конце одной из улиц что-то взрывается свирепым оранжевым светом; клубок огня с ревом несется к Василию под галопный перестук копыт.

Это жеребец. Его шкура, грива и хвост охвачены пламе­нем. Он, как одержимый, мчится, не сворачивая, прямо на Василия. В этом месте сна Фет — всегда в самую последнюю секунду — ныряет в сторону, уходит от столкновения, пово­рачивается и видит, как жеребец пулей летит по лугу, остав­ляя за собой шлейф темного дыма...

— Ну и как там?

Фет поставил на пол свою сумку.

— Тихо. Угрожающе тихо.

Василий сбросил куртку, предварительно вытащив из карманов баночку арахисового масла и коробку с крекерами «Риц». По дороге сюда он успел заскочить на свою квартиру. Василий предложил Сетракяну угоститься крекерами.

— Что-нибудь слышно? — спросил он.

— Ничего, — ответил Сетракян, осматривая коробку с таким видом, словно готов был отказаться от еды. — Но Эфраим давно уже должен быть здесь.

— Мосты. Они запружены.

— М-м-м... — Сетракян вытащил обертку из вощеной бу­маги и, прежде чем взять в руку крекер, вдохнул запах со­держимого коробки. — Вы достали карты?

Фет похлопал по карману куртки. Он съездил в бруклин­ский район Грейвсенд и наведался там в один из складов Управления общественных работ, чтобы выкрасть карты ка­нализации Манхэттена, в особенности Верхнего Ист-Сайда.

— Достал, достал. Все путем. Вопрос в том, удастся ли нам использовать их.

— Удастся. Я уверен в этом.

Фет улыбнулся. Вера старика была несгибаема, только она и согревала Василия.

— Вы можете сказать мне — что вы такое увидали в той книге?

Сетракян поставил коробку с крекерами на стол и раз­жег трубку.

— Я увидел... все. Я увидел надежду. Да, увидел. Но по­том... Потом я увидел, как нам приходит конец. Увидел, как приходит конец всему...

Он вытащил три листочка бумаги. На них был воспро­изведен рисунок полумесяца, который они видели уже дважды: на стене в подземелье — тогда Фет снял его на ви­део с помощью розового телефончика, — и на страницах «Люмена». Старик перерисовал полумесяц на каждую стра­ничку по отдельности.

— Видите ли, этот символ — как и собственно вампиры, я имею в виду сейчас образ вампира, который когда-то рисовался в сознании людей, — представляет собой архе­тип. Он общий для всего человечества, не важно, Восток это или Запад, — но в рамках символа возможны разные пермутации, то есть перестановки. Понимаете? Они не явлены глазу, однако со временем открывают свой смысл, как это свойственно всем пророчествам. Смотрите вни­мательно.

Сетракян взял три листка бумаги и, придвинув к себе легкий самодельный столик, поместил их там, наложив друг на друга.

— Всякая легенда, всякая тварь, всякий символ, с кото­рыми мы когда-либо можем столкнуться, уже существуют в обширном космическом резервуаре, где все архетипы ждут своего часа. За пределами нашей Платоновой пеще­ры маячат странные тени, неясные формы. Разумеется, мы считаем себя мудрыми и проницательными, очень продви­нутыми, а тех, кто были до нас, — наивными простаками... в то время как все, что мы на самом деле вытворяем, — это лишь слепое подражание порядку Вселенной, реально управляющей нами...

Три полумесяца покружились на бумажных листках, передвигаемых рукой Сетракяна, и соединились в некое единое целое.

— Это не три луны. Нет. Это покрытия Солнца Луной. Три солнечных затмения, для каждого из которых суще­ствуют точные географические координаты — широта и долгота, — а вместе они обозначают равные промежутки времени, составляющие огромную, неимоверную протя­женность лет, и возвещают о событии, ныне пришедшем к своему завершению. Являют нам сакральную геометрию предзнаменования.

Фет с изумлением увидел, что три простые фигуры, со­единившись вместе, образовали незатейливо выполнен­ный знак биологической опасности: