Цветы для Чирика - Геннадий Прашкевич

И тащила за руку:

«Идем, Кудима, идем… Вон в ту кафешку… Давай заглянем в нее… Видишь какое название?.. „Под крокодилом“…».

В тот день они впервые попали в любимую кафешку пана Юзефа Циранкевича.

О завсегдатае замечательной кафешки пане Юзефе Циранкевиче Тоне и Валентину доверительно, но и с неким куражем в голосе сообщил бармен, обряженный во что-то вроде концертного фрака.

Вряд ли бармен часто и просто так вступал в доверительные беседы со случайными русскими, не очень-то любили в Польше русских, но так случилось, что именно этот бармен, оказывается, любил и хорошо знал греко-римскую борьбу и был великим болельщиком. По крайней мере, бармен сразу узнал знаменитого чемпиона Валентина Кудимова. В плечистом человеке, вошедшем в кафе «Под крокодилом», он сразу узнал знаменитого чемпиона Кудиму, только что лихо сломавшего на ковре польского великого чемпиона Романа Берлу.

Обидно, конечно, но борьба есть борьба.

Мужское занятие.

Если и винить кого в поражении, то только самого Романа Берлу.

«Иногда после работы пан Юзеф Циранкевич заходит к нам выпить кружку пива или бокал вина, – доверительно, но и с некоторым куражем в голосе сообщил бармен чемпиону Кудиме и его красивой пани. – Пан Юзеф Циранкевич человек серьезный. Он любит хорошие напитки. Он любит баварское пиво и светлый балатонский рислинг. Это его самое любимое вино. Мы специально держим в погребке несколько ящиков светлого балатонского рислинга. Только для пана Юзефа Циранкевича».

«А если кто-то другой попросит у вас стакан балатонского рислинга?.. – с любопытством, но и с некоторым вызовом спросила Тоня. – Ну, просто человек с улицы… Никому не известный… Вот войдет в кафе такой человек, увидит на стойке балатонский рислинг и спросит себе такого… А?.. Вы, наверное, рассердитесь?.. Вы, наверное, не ответите ему?.. А?.. Вы, наверное, откажете такому случайному человеку?.».

«О, нет! Мы решим проблему! – бармен благосклонно улыбнулся. Ему нравился знаменитый чемпион и его красивая пани. Он вдруг спросил, не был бы поляком, если бы не спросил: – Пани подруга великого чемпиона желает попробовать балатонский рислинг?»

«Желает!.. – с откровенным вызовом ответила Тоня и, когда бармен отошел, снова заговорила с отчаянием: – Ну ты сам посмотри, Кудима! Вся Варшава в гвоздиках! Почему у них так много цветов? Где в Москве увидишь столько цветов? У спекулянтов?.. И почему никто не рвет цветы, не мнет, не ходит по ним, не бросает в клумбы окурки?.. Ну, Кудима!.. Не молчи!.. Я вчера ездила с Николаем Петровичем в Лазенки… Там растут розы… Одни розы… Тысячи роз!.. Сами по себе растут… Сплошные кусты роз… И никто их не крадет и не ломает!.. Почему так?.. А „Варс“? А „Сава“? А „Сезам“? А „Урода“?.. – с отчаянием перечислила Тоня названия варшавских магазинов и салонов моды. – Как это получается?.. Ну, Кудима!.. Чего ты молчишь?.. Не знаешь?.».

И неожиданно выпалила:

«А я знаю!»

«Ну?.». – удивленно посмотрел Валентин на Тоню, всем своим большим телом счастливо чувствуя и понимая, что они сейчас совсем одни в незнакомом иностранном красивом городе Варшаве, что они молоды, что рядом Тоня, а он, Валентин, не придурок какой-то, а сам знаменитый чемпион Кудима, и какой-то надутый варшавский бармен, забыв свой польский кураж, с большим удовольствием и, кажется, от души угощает их любимым вином какого-то пана Юзефа Циранкевича, и впереди и у него, Валентина, и у Тони вся жизнь, вся долгая-долгая-долгая, необыкновенно долгая жизнь, и никто никогда им ни в чем не помешает, никто никогда не посмеет помешать им взять от этой прекрасной и долгой-долгой-долгой жизни все, что только они захотят.

«Вот тебе и ну! – с отчаянием передразнила Тоня. – Ты, Кудима, как бык. Набычишься и молчишь. Хоть бы спасибо сказал бармену. Для нас старается. Даже если тебе хорошо, Кудима, ты все равно набычишься и молчишь… А я знаю, почему поляки живут лучше!.».

«Ну, расскажи», – попросил он.

«Кудима, я вчера стихи выучила!.. Ты только не смейся… Мы собирались вчера на прием в одно арабское посольство, – нежно сказала Тоня и положила тонкую красивую руку на здоровенную ладонь Валентина, наверное для того, чтобы его не так сильно мучила ревность. – Тебе будет смешно, но я вчера выучила стихи… Мне польские товарищи подсказали… Ты ведь знаешь, Кудима… Я тебе рассказывала… Я всегда плохо училась… Я была сирота и все детство провела в детдоме. Я не любила все школьные предметы. А литературу не любила в особенности. На уроках литературы я всегда чувствовала, какая я неумная, затюканная и ничего не понимающая. Мне все говорили, что я неумная. Я не любила читать. Я всегда засыпала над книжками. Какая бы интересная ни была книжка, я над нею все равно засыпала. Сразу. Автоматически. Ну никак в меня не лезли книжки, Кудима! Я ничего в них не могла запомнить. Ни одного слова. Я все время думала про то, как бы мне наесться досыта, а не про образ какого-то там лишнего человека… Я сама была лишним человеком… Везде и всегда лишним, Кудима!.. – воскликнула Тоня с отчаянием и теперь уже он осторожно взял ее маленькую руку в свою огромную ладонь. – Я завидовала всем, у кого был свой дом, а в доме наряды, хоть самые простые, и мебель, и все такое, и братья и сестры. У меня никогда не было братьев и сестер. И всегда я завидовала всем тем, кто мог досыта поесть. И тем, кто мог здорово одеваться. Я же видела, что такие люди есть, что таких людей не мало!.. А потом стала работать продавщицей… Снимала углы у чужих людей… Сейчас вспоминать страшно… Но я крепкая, Кудима!.. Я здоровая!.. Я все могу… Я все выдержала… Я сама поступила в институт… Именно сама… Это потом Николай Петрович взял меня на комсомольскую работу и заставил меня учиться по-настоящему… Он первый увидел, что я здорово способна к языкам. Я очень многому у него научилась, Кудима… Мне теперь уже никто не говорит, что я неумная и ничего не понимаю… Я наоборот, я теперь очень многое понимаю, Кудима… Ты не молчи… Ты отвечай мне… Я знаю, что ты всегда недолюбливал и недолюбливаешь нашего Николая Петровича, но ведь это просто у него такая работа. А сам он замечательный, Кудима!.. Он просто замечательный!.. Ты даже не знаешь, сколько он для меня сделал!.».

«Догадываюсь, – оборвал Валентин Тоню. Получилось грубовато и он испугался. – Бог с ним, с Николаем Петровичем. Оставь в покое своего Николая Петровича! Чего ты все о нем и о нем. Ты же хотела рассказать, почему поляки живут лучше, чем мы».

«Вот, вот!.. – обрадовалась Тоня. – Поляки, правда, живут лучше нас. Сам видишь. Но это только потому, что у них короткая память! – выпалила Тоня. – Это мне Николай Петрович объяснил. Я сама не знала. Он мне вчера объяснил. Это, оказывается, совсем просто, Кудима. Ты сейчас все поймешь… Вот слушай, – сжала она его руку. – Вот совсем вчера была война, а сегодня они уже ничего не помнят, не хотят помнить, дружбу забыли, о том, кто их освободил забыли, злятся на нас, на русских, на освободителей, пьют свое светлое балатонское вино и выращивают праздничные гвоздики!.. Я вчера даже стихи выучила наизусть, очень сильные стихи, мне польские товарищи подсказали, – непоследовательно объявила Тоня. – Вот слушай…».

Тоня откинулась на спинку удобного плетеного стула и бармен, как все бармены, протирая сухим полотенцем посуду, издали молчаливо залюбовался на прекрасную русскую пани, которая, ко всему прочему, читала стихи своему знаменитому кавалеру.

Стихи, наверное, про любовь, с завистью подумал бармен. Какие еще стихи может читать своему кавалеру такая красивая женщина?

«Били день, били третий, не добились, чего хотели… – заметно волнуясь читала Тоня. – Били круглые сутки, били вторую неделю… Говори, кричали, нам и так известно отлично имя твое, и фамилия, и подпольная кличка!.. Головой его колотили по столешнице по дубовой… Хоть фразу скажи нам, падаль, хоть единое слово!.. Но лишь когда пистолет показали, он перестал молчать. Он сказал: уберите скатерть, я буду сейчас блевать… До смерти били снова… Не выбили больше ни слова… И за колючую проволоку бросили полуживого… Но ушел он из-за колючей от конвоя и пистолета… Так что такое память, если уйдет и эта?.».

С замирающим холодком в голосе, с непонятным Валентину волнением и восторгом Тоня повторила:

«Так что же такое память, если уйдет и эта?»

«Подожди. Я чего-то не понимаю… – удивился Валентин. – Эти стихи тебе польские товарищи подсказали».

«Ну, конечно».

«Но ведь это польские стихи?.. Да?.. Ведь эти стихи написал, наверное, польский поэт?»

«Конечно».

«Ну, вот, – рассмеялся Валентин, действительно не понимая Тоню. – Значит, поляки ничего не забыли. Если они до сих пор пишут и читают такие стихи, значит, они ничего не забыли. Разве не так?»

Тоня растерянно покивала:

«Но Николай Петрович…».

«Да плюнь ты на своего Николая Петровича! – рассердился Валентин. – Научит он тебя! К черту твоего Николая Петровича!»