Великая. История Екатерины II - Сборник

Таким образом, императрица Екатерина II могла, конечно, ссылаться на то, что владельческие крестьяне остаются по закону наделенными некоторыми правами и отправляют податные обязанности и что они подлежат общей подсудности в уголовных преступлениях, в смертных убийствах, разбоях, воровствах и побегах[84]; тем не менее, она не избегла того, что право владеть крепостными во многих отношениях превращало государственных подданных в помещичьих «подданных» и стало близко подходить к праву частной собственности.

В самом деле, с той сословно-политической точки зрения, которой императрица Екатерина II придерживалась, она не могла ослабить привилегии дворянства, а значит, и его «посредствующую власть» между «верховною властью и народом»: сама государыня напоминала дворянству, что его «благодарность, отличность и знатность перед народом истекает от единой существенной надобности непременного содержания оного в порядке»[85]; но, продолжая подчинять крестьян помещикам, она все более превращала их из граждан в помещичьих «подданных»: помещик был «законодателем, судьею, исполнителем своего решения и, по желанию своему, истцом, против которого ответчик ничего сказать не мог», а подвластный ему крестьянин чаще всего оказывался «в законе мертвым, разве по делам уголовным»; впрочем, и по таким делам он легко ускользал из-под власти правительства[86].

Преимущественно с той же сословно-политической точки зрения императрица Екатерина II готова была даже усилить меры, обеспечивающие «беспрекословное повиновение» крестьян своим помещикам: она расширила карательную власть господина над его крепостными. Указом от 17 января 1765 года государыня дозволила ему за «продерзости», т. е., значит, помимо колонизационных целей, отсылать своих «людей» на каторжные работы, «на толикое время, насколько он захочет», и брать их обратно, когда пожелает, причем суд «не мог даже спросить его о причине ссылки и исследовать дело»[87]; она также подтвердила право помещика ссылать своих дворовых людей и крестьян в Сибирь на поселение с зачетом в рекруты и в любое время отдавать их в рекруты[88]; в учреждении о губерниях она еще предоставила помещику право требовать заключения, на своем содержании, крепостного в смирительный дом, но прописав причину, по которой он ссылается туда[89]. По поводу дела вдовы генерал-майора Эттингера сама императрица, правда, указала на то, что «власть судейская должна быть охраняема от особенных вступлений в оной» помещиков по делам, которые (подобно, например, воровству и побегам) не подлежат домашнему следствию и наказанию, причем выразила пожелание, чтобы комиссия, составлявшая проект нового уложения, «сделала положение, что с такими чинить, кои суровость против человека употребляют»; но, несмотря на заявление юстиц-коллегии, уже указавшей на то, что нет точного закона «относительно тех случаев, когда крепостные вскоре помрут» после жестоких наказаний и побоев, императрица не настояла на осуществлении своего намерения и, вместо издания закона, ограничилась тем, что поручила наместникам «обуздать излишества, беспутство, мотовство, тиранство и жестокости»[90]. Вместе с тем, однако, указом от 22 августа 1767 года, утвердив доклад Сената, государыня уже запретила крепостным, под страхом сурового наказания, подавать «недозволенные на помещиков своих челобитные, а наипаче в собственные ее руки», хотя сама знала, конечно, случаи пристрастных допросов и тяжких наказаний, каким они иногда подвергались[91].

Вышеприведенными указами императрица Екатерина II не столько прямо ограничивала права или увеличивала обязанности владельческих крестьян, сколько предоставляла относительно больший простор помещичьей власти; благодаря ее развитию, крепостное право, издавна связанное с рабовладением, стало все более приравниваться к праву частной собственности.

Такое понимание крепостного права оставалось, правда, без точной формулировки в законе, и сама императрица, кажется, нигде не высказала его; но в ее время оно, видимо, уже пользовалось некоторым признанием, а затем проникло и в законодательство. Сторонние наблюдатели русского общественного строя, например, не раз утверждали, что крепостные, или «рабы», составляют частную «собственность их господ, от которых они вполне зависят», и указывали только на некоторую неопределенность понятия об объекте такого права: «на крепостных, по их словам, смотрят иногда как на недвижимую собственность, а иногда и как на собственность движимую»; с последней точки зрения они принадлежат своим владельцам в том же смысле, в каком и хозяйственный инвентарь или стада домашних животных признаются их собственностью[92]. Такое же понимание крепостного права отразилось и в одном из позднейших указов: устанавливая правила взыскания казенных и партикулярных долгов лично с должников и «из их имения», сенат в указе 7 октября 1792 года, между прочим, заявил, что «крепостные владельческие люди и крестьяне заключаются и долженствуют заключаться в числе имения» и что на них «по продажам от одного к другому и купчие пишутся и совершаются у крепостных дел… так, как и на прочее недвижимое имение»[93].

Следовательно, можно сказать, что закон давал основание приравнивать крепостных чуть ли не к хозяйственному инвентарю, составлявшему принадлежность имения. С подобной точки зрения естественно, например, что и до появления вышеуказанной формулы закон уже утверждал за помещиком целый ряд прав, проистекавших из такого понимания крепостной зависимости. Закон признавал, например, за помещиком право распоряжаться своими крестьянами, и императрица Екатерина н почти ничего не сделала для того, чтобы ослабить его; напротив, сама она дарила деньги своим приближенным для того, чтобы они могли «приторговать» себе крестьянские души[94]. В ее царствование можно было покупать или продавать крепостных с землею и без земли, целыми семьями или порознь, на месте или на площади, что уже сами современники называли «сущим невольничеством». В своей жалованной грамоте дворянству, вообще расширившей его имущественные права, государыня предоставила ему право «покупать деревни»[95]; даже относительно права продавать крепостных, которое многие из дворянских депутатов готовы были несколько ограничить, запретив продажу их порознь с разлучением семей, она не решилась обнародовать общий закон: собственноручно писанным указом она только повелела «конфискации и всем аукционистам» «одних людей без земли с молотка не продавать», что истолковано было Сенатом в том смысле, чтобы «людей без земли (т. е. безземельных) не продавать с молотка», а не чтобы «вовсе их не продавать»[96]; она также запретила продавать людей в рекруты; но такое запрещение сводилось лишь к тому, что купчие на крестьян нельзя было совершать со времени публикования указа о наборе в течение трех месяцев[97]. В остальные права, предоставленные крепостникам, даже в очень тягостные для крестьян права владельцев влиять на вступление их в брак, перечислять их в дворовые и бесконтрольно эксплуатировать их труд императрица Екатерина II не внесла и таких ограничений: она почти не стеснила господских прав и оставила обязанности крепостных относительно их «государей» чуть ли не в полной зависимости от обычая или от их усмотрения.

При столь широких и вместе с тем мало определенных правах помещик, за исключением разве права казнить крепостного смертью, мог располагать его личностью и имуществом, «обладая им, как скотом» и не давая ему «власти над тем, что он наживет», если только крестьянину не удавалось бежать или запрятать то, что он скопил, подальше от господских глаз; сама императрица характеризовала такой «порядок» следующими словами: «землевладелец, кроме смертной казни, делает в своем имении все, что ему заблагорассудится»[98].

Власть помещика над его крестьянами разрасталась, значит, и благодаря тому, что он не был стеснен в отношении к ним почти никакими обязанностями; хотя сама императрица Екатерина II, по случаю «заразы Пугачевского злодейства», напоминала дворянству о них, однако не много сделала для того, чтобы точнее установить их: с 1762 года она не раз подтверждала старинное правило, в силу которого помещик должен был кормить и содержать своих крестьян во время голода, и пыталась удержать его от разорения и мучительства своих подданных под страхом попасть в опеку, быть «обузданным» наместником или подвергнуться другому наказанию; но меры подобного рода слишком мало достигали цели и редко осуществлялись в действительности[99].

Таким образом, ограничив объем понятия о крепостном праве, императрица Екатерина II, в сущности, усилила его содержание: исходя из рассуждений о «свободе – душе всех вещей», она пришла к тому, что в своем законодательстве чуть ли не приравнивала крестьянскую душу к «бездушным вещам»; не обеспечив прав крепостного, императрица не могла оградить его и от злоупотреблений со стороны помещика, доводивших его иногда до полной утраты его «гражданского звания», а иногда и до отчаяния.