Новые рассказы Южных морей - Колин Джонсон

Я думала о том, что вскоре каждая из них освободится от своего груза и станет просто скорлупкой, засохшей и полой. А тем временем ее семена превратятся в новую жизнь. Новые ростки, новая сила.

И когда мы несли охапки папоротника и льна к реке и клали их в воду, чтобы они не завяли до следующего утра, у меня появилось чувство, что завтра, последний день карнавала, будет не похоже на все другие, недавно минувшие дни, и мысль эта камнем давила на меня. «Приезжай на карнавал», — просила тетушка в своем письме. И моя двоюродная сестренка Руби также писала мне: «Приезжай, Матеваи. Вот уже два года мы не видели тебя». При мысли о том, что я вернусь домой, буду снова вместе с ними, у меня радостно забилось сердце. И я приехала на карнавал.

Это утро было таким, что на душе становилось легко: теплым и благоуханным, с запахами, которые, казалось, шли из самого чрева земли. Густые влажные ароматы пропитывали каждую травинку, каждый стебель, каждое соцветие амброзии, чертополоха и черники. Поднимались от нагретых солнцем коровьих лепешек. Крались вверх по стеблям люпина, вдоль его тонких рук — к маленьким раскрытым ладоням листьев.

Сладко пахло древесиной от щепок и поленниц возле сарая, заплесневелой сыростью тянуло из птичника и сада, от холодной ржавчины истоптанного коровами болота. Острые испарения из-под разогретых тел коров смешивались, с запахами молока и слюны и растекались вокруг с каждого колышущегося брюха и набухшего вымени, когда животные брели под навес доилен.

Таким было это утро.

И еще было дыхание моря. Где-то неподалеку, едва уловимое на заре, когда вечер давно забыт. И ночь уже отодвинута в сторону — где-то неподалеку море обдавало землю своим дыханием. Оно словно взывало к ней и к людям, вступающим в день: «Я здесь. Я здесь. Не забывайте обо мне».

Солнце уже ощупывало своими пальцами гребни холмов, когда мы достали из реки пучки папоротника и льна и стали украшать ими грузовик для парада. Работали быстро, привязывали и прибивали стебли и листья. А когда кончили, дядя Хирини поставил грузовик под деревьями, чтобы солнце не могло достать его, и мы пошли в дом надеть карнавальные костюмы.

Тетушка отправила ребят мыться на речку, и, когда я глядела на них из окна, мне казалось, что я вижу себя такой, какой была еще совсем недавно. Мне казалось, что вместе с одеждой они развешивают на ветках ивы простодушие моих детских лет. Свет пробивался сквозь ветки на гладь реки, расплескивался небольшими лужицами по ее берегам, разливался по пятнам водорослей и стеблям тростника. Теперь солнце уже дотронулось своими пальцами до всего вокруг. Оно прикоснулось к нашим домам и пастбищам, к верхушкам деревьев, посеребрило морскую гладь. Прибрежные камни нагрелись от его прикосновения, выброшенные морем черные водоросли лежали кучами на берегу, иссохшие, беззащитные под беспощадными ударами солнца.

Я смотрела на ребят, бултыхавшихся в нагретой солнцем воде, на пальцы, уже не солнечные, а детские, сжимающие большие куски желтого мыла, следила за тем, как они растирают по ногам и рукам пузырчатые полосы пены. Тела, головы, уши. «Мойте ваши уши», — кричала тетушка с берега. Зады, переды, пальцы рук, пальцы ног. Плеск, нырянье, фырканье, погружение в водоворот света. А потом — скорее на берег, растереться полотенцами, обернуть их вокруг себя и наперегонки, пробиваясь сквозь ивы, через двор, где солнце на мгновение снова настигнет их, в дом, одеваться. Как будто я снова встретилась с собой, какой была еще совсем недавно.

Тетушка стояла босая, попыхивая сигаретой; полузакрыв глаза, она поглядывала на меня и кивала круглой головой; она расплела две толстые косы, которые обычно носила вокруг головы, и длинные пряди рассыпались по ее плечам; два пучка волос поблескивали у нее под мышками; непривычно обнаженная кожа, кремовая, прохладная на вид, на спине и плечах казалась бледной. Бабушка Рита растягивала губы над беззубыми деснами, силилась улыбнуться мне. «Очень красиво, дорогая, очень красиво», — повторяла она, поглаживая серыми, как истлевшая бумага, руками плащ, который они надели на меня. Малыши смотрели на меня с восхищением.

Для них я была особенной.

А я стояла перед ними в этом драгоценном плаще и пыталась улыбаться. «Я знала, что наша девочка приедет, — повторяла тетушка. — Я знала, что наша девочка приедет, если мы пошлем за ней».

Со двора доносилось фырканье грузовика, и старый Хохепа, сгорбленный и ворчливый, стал торопить всех, ударяя палкой по полу. «Пошевеливайтесь, — повторял он. — Киа тере».

Мужчины помогли бабушке Рите и деду Хохепе влезть на грузовик. Их посадили на лучшие места, а потом я поднялась на специально воздвигнутый для меня помост. Остальные расселись вокруг.

В полуденной жаре вслед за другими платформами парада мы медленно ехали по городским улицам мимо людей, стоящих вдоль тротуаров. Мимо железнодорожного вокзала и магазинов, через мосты и перекрестки. И пели воинственные песни, одну за другой. Исполняли хаку[47] и пои[[48].

Я опять, как и на всех других карнавальных концертах и выступлениях, следила за реакцией толпы. Я старалась не думать об этом, сохранять ощущения раннего утра. Не замечать, что в отношении этих людей к нам есть нечто странное и непонятное. И в то же время я понимала, что ничего нового и непонятного здесь нет, — просто за время отсутствия расширился мой кругозор, я стала лучше понимать окружающее. Теперь я смотрела на себя и своих соплеменников как бы со стороны, глазами других. И от этого на душе у меня вдруг стало так одиноко и пусто, как в засохшей коробочке дикого льна, которая гремит и гремит на ветру.

Все громко хлопали и приветствовали дядю Хирини и моего двоюродного брата Хоани; они спрыгивали с грузовика на дорогу и размахивали своими таиаха[49], вставали на цыпочки, делали страшные глаза, издавали высокие, пронзительные звуки. При этом высовывали языки и вращали глазами. Казалось, мой дядя и Хоани — это два клоуна. Что на них — воротники-жабо, а носы размалеваны краской, что с них вот-вот спадут мешковатые штаны и появятся раскрашенные подштанники и подвязки. Казалось, будто они тащат повозку и лупят друг друга по головам, а кто-то другой в это время ударяет по жестянке, чтобы все знали, что у клоунов жестяные головы. Как относились эти люди к нам? К нашим песням, к танцам? Их лица выражали удовольствие, но мне в голову снова и снова приходила мысль о том, что многие люди с удовольствием ходят в зоопарк. У меня было именно такое чувство. Звери в клетках, на них можно глазеть. Вон тот — полосатый, а тот — пятнистый или с хоботом, от того воняет, а у этого — что-то вроде третьего глаза. Смотрите, они лопочут, раскачиваются на хвостах, ходят кругами, смеются, плачут, рожают.

Или в музеях. Чучела птиц, ряды раковин под стеклом, распластанные крылья альбатроса, заспиртованные тела, засушенные головы. Полые сосуды Общинного дома, куда уже никто не приходит.

Я продолжала думать об этом и в то же время старалась гнать от себя эти мысли. «Так вот что мы для них? Музейные экспонаты, древние ископаемые, раковины под стеклом. Бродячий цирк, летающий зоопарк. Люди хлопают и приветствуют нас, стараясь показать, что они знают толк в таких вещах».

Палило солнце. Тетушка, сидевшая в конце ряда, светилась и сияла, словно и сама была солнцем. Счастливым, улыбающимся, поющим солнцем, заполняющим песней весь мир. И вместе с ней пели и пританцовывали все эти маленькие солнышки. Руки в стороны, пальцы — к сердцу, сжать кулаки, разжать ладони, голову набок, потом вперед. Колышутся пиупиу[50], и шелест их как музыка; взлетают вверх шнурки с шариками. Голоса выкрикивают названия каноэ: «Таииуи», «Такитиму», «Курахаупо», «Те Арава»[51]…

Малыши упиваются силой своих высоких голосов, танцуют их руки, притоптывают ноги. Им и невдомек, что для толпы мы — всего лишь экспонаты под стеклом, что для этих людей на головах у нашего дяди и двоюродного брата, вращающих глазами и притоптывающих ногами, — остроконечные клоунские колпаки.

И вдруг мне захотелось быть поближе к своим, к тетушке и дяде, Хоани и малышам, старой Рите и деду Хохепе.

Мы въехали на спортплощадку, и, когда грузовик остановился, ребята высыпали на поле и помчались разыскивать своих школьных друзей. Тетушка и Хоани помогли бабушке Рите и старику Хохепе сойти с грузовика. Я чувствовала себя намного старше любого из них.

Стояла жара. Солнце низвергало на потрескавшуюся летнюю землю палящие лучи и снопы света — мы шли к павильону. «Тебе никогда не казалось, что ты в цирке?» — сказала я Хоани, моему ровеснику. Он встал на руки и остаток пути так и прошел вверх ногами. Мне показалось, что Хоани понимает, о чем я веду речь.

Чай. Чай и сандвичи. Кусочки засохшего торта, бутылки теплой, как кровь, фруктовой воды и чьи-то слова «Что вы делаете здесь в таких нарядах?». Мальчишки из школы двоюродной сестры Лены. «Разве вы не видели нас на грузовике?» — спросила Лена — «Видели», — сказал один из них. Он взял у Лены ее пои и стал раскручивать его все сильнее и сильнее, при этом тот жужжал, как летящий самолет.