Полигон - Александр Александрович Гангнус

— Ну извини, дружочек. Теперь напишу. Что — сборник? Кто увидит? Кто заметит? Монография — вот вещь! Тут стоит поуродоваться. А вот сейчас я тебе зато покажу одну штуку, пальчики оближешь, я ее только что придумал, для этой же главы. Ты никогда не вертел блюдечко?

— Нет…

— А я вертел. Знаешь, за редкими исключениями, оно почти всегда начинает рано или поздно писать связный текст. Иногда кто-то ведет, это можно установить. Но часто — никто персонально. Можно каждого, кто держит палец на блюдце, по очереди заставить отойти от стола, а оно все пишет и пишет без колебаний начатую фразу. Почти всегда в таких случаях никто персонально не может предугадать, чем кончится фраза. И здесь я мог бы, правда скрепя сердце, предложить рациональное объяснение — ведь с иным и ты не согласишься и никакой будущий редактор, правда? Так вот, можно сказать, что и этот прогноз не абсолютный, он бывает ошибочным, его лексикон, и эрудиция, и даже стиль ограничены кругозором участвующих. Грубо говоря, у эмэнэсов — одна модель Пушкина, у лаборанток — другая. Чувствуешь? Это можно истолковать как коллективный прогноз! Он по рангу — ниже абсолютного, конечно, но на порядок выше индивидуального!

Вадим молчал.

— Это — как коллективный «разум» у муравейника. Помнишь, у Шовена. Каждый муравей — ничто, две-три примитивные реакции — и все. А муравейник в целом обладает сложным поведением, на уровне высших животных. Так и тут. Блюдечко, вызывание «духа» — это средство сосредоточить сумму подсознаний участников на задаче коллективного прогноза или моделирования — прошлого или будущего, неважно. Ну, как, ничего решеньице?

— Ничего… — Вадим чувствовал большое смущение.

Дурачит его Женя или искренен? Во-первых, он и сам не скрывает, что рациональная гипотеза ему нужна сейчас лишь постольку-поскольку, для «проходимости» в научном труде, где его обычные намеки на всякую чертовщину просто не пройдут. А во-вторых, это и не его вовсе гипотеза! А Вадима! И придуманная с ходу — давно, еще во время первого симбиоза с Женей на холостяцкой квартире — именно в качестве возражения на Женины охи и ахи по поводу этого самого блюдечка. С этим самым аргументом из Шовена, которого Вадим тогда только что прочитал. Тогда Женя яростно спорил, говорил, что объяснение смехотворное, неправдоподобное. А теперь…

Вадим вгляделся в приятеля. Нет, лицо Жени сияло искренней гордостью. Он очень доволен этой  с в о е й  гипотезой…

— Э-э, Орешкин, а ведь завидуешь, ну, согласись, что завидуешь, самому бы хотелось такую штуку придумать, а? — Женя покрутил лобастой головой, засмеялся, встал и накинул купальный халат — свою униформу на весь день.

Нет, он действительно забыл. Поразительно. Сказать?

— Ну, что, сделаем монографию? Чувствуешь, какой материален там может быть? Нарасхват пойдет, как горячие пирожки. Только — чур, Эдику ни слова.

— Бог с ним. — Вадим начинал злиться. Мало того, что разговор какой-то дурацкий, еще и манера эта Женина таить все от всех. С Эдиком он говорил о Саркисове. С Саркисовым — об Эдике, причем с каждым были отдельные секреты. Только Вадиму, пожалуй, он доверял. Впрочем, кто его знает. — Бог с ним, Жень. У меня результат получился. Серьезно. Это что-то интересное, может, и монографию можно пока отставить, тем более что наши взгляды на прогноз надо еще как-то стыковать. Ты всюду ищешь случайность, а я закономерность. Мне кажется, этот результат подтверждает мою правоту.

— Результат? Ну, ну. Впрочем, что ж такого? Ты вкалывал, уродовался, это я видел, что-то могло получиться, ведь эти пневые ни хрена не делают. Только, Вадик, дружочек, ты подожди минутку, я чаек заварю, а ты разгреби здесь, на углу стола.

Вадиму пришлось еще раз сдержать нетерпение. Чай Лютиков заваривал прекрасно, умел сопровождать чаепитие чем-то вкусным — вот сейчас он смешал в пиале изюм, курагу и орешки из косточек урюка, ошпарил все это кипятком и поставил пиалу, благоухающую колониальными ароматами, на стол. Чай, пока было тепло, пили зеленый. Но сейчас по ночам подмораживало, и Женя не пожалел на заварку распаковать пачку цейлонского, привезенного из Москвы.

Наконец, проглотив первую пиалу чая, Вадим начал рассказывать. Поскольку он уже пытался раньше кое-что втолковать Жене, он начал с конца — показал с кратким комментарием последние диаграммы и кривые.

Женя почесал в затылке.

— Интересно. Только, Вадик, я, конечно, забыл, что это у тебя там за типы. Ты уж мне сразу растолкуй.

Вадим вынул давно уже запасенный специально для такого случая «ключ» к типизации. Его оказалось мало — пространственное воображение Жени включалось медленно. Как потом убедился Вадим, отсутствие трехмерного воображения было главным препятствием как для постижения типизации большинством слушателей, так и, видимо, для того, чтобы эта столь несложная идея родилась раньше. Пришлось разрезать яблоко, и, наклоняя разрезом то так, то этак, сдвигая половинки, Вадим начал снова. Разрез был «плоскостью разрыва» землетрясения, половинки яблока — «крылья разрыва». Дело пошло. Женя слушал внимательно, кивал, переспрашивал.

Вадим закончил перечислением возможных направлений дальнейшей работы. Из них главное было — к прогнозу, землетрясений по новому критерию. Прогноз витал в воздухе, им ощутимо пахло.

Женя помолчал.

— Так… Ты что-нибудь показывал Эдику?

— Нет, он в курсе только моих первых мучений по выделению типов. Отнесся иронически. По-моему, всей типизации в готовом виде не успел показать. Эти диаграммы и последняя кривая сделаны вчера и сегодня. Пойдем расскажем?

— Ни в коем случае! Пока мы не доложим этого Саркисову, Эдик не должен знать ничего. Немедленно Свету предупреди: полное молчание.

— Почему?!

— Сбондит! Стибрит! Украдет! Я его знаю, милочка, как облупленного. Скажет, что сам давно думал в этом направлении и что подсказал тебе, куда двигаться. Но на такое он не способен, это точно. Он прикладник. А здесь — философия! Это новый подход, без дураков.

Женя с некоторой торжественностью поднялся.

— Вадим! Я всегда знал, что ты не лыком шит. Но что ты в первые же месяцы получишь такой результат — прости, не ожидал. Впрочем, я никакого результата не ожидал, если честно. Я ж думал, тебе для диссертации, для натурфилософии твоей надо спокойное место, чтоб писать. А тут…

— Что, действительно?..

— Действительно… Смех сказать. Да здесь лет пять не было ничего подобного! Поздравляю, от всей души поздравляю. И завидую. По-хорошему. Я — так быстро, во всяком случае, — результатов не получал. Я только сейчас, если хочешь знать, в первый раз почувствовал, что прогноз — тот, о котором все говорят, но никто не верит, — это не пустой звук, для пропаганды и извлечения средств из начальства. И монография! Как она теперь заиграет, а? Сейчас. Посиди у меня, никуда не уходи. Если Эдик придет — ничего! Понял — молчать! Сиди здесь, не двигайся. Это спрячь.

Он сам