Нить, сотканная из тьмы - Сара Уотерс

— С тех пор как ее забрали, в отряде все по-другому. «Звезд» отправили, в их камерах новые заключенные, многих я совсем не знаю. И Эллен Пауэр... тоже нет.

— Правда? — тупо переспросила я. — Хоть это радость. Может, в Фулеме обращение будет помягче.

Взгляд надзирательницы стал еще тоскливей.

— Она не в Фулеме, мисс.

Ах да, вы же не знаете, сказала миссис Джелф; пять дней назад Пауэр все-таки положили в лазарет, и там она умерла — внучка приезжала забрать тело. Все заботы надзирательницы пропали втуне, а за красную фланельку, обнаруженную под платьем узницы, она получила взбучку и денежный штраф.

Я слушала, онемев от ужаса.

— Боже мой, как же это перенести? — наконец выговорила я. — Как дальше все это терпеть?

Еще четыре года — вот, что я имела в виду.

Миссис Джелф покачала головой и, закрывшись рукой, отвернулась. Потом ее легкие шаги по ступеням растворились в тишине.

Спустившись в отряд мисс Маннинг, я шла по коридору и смотрела на узниц, зябко сгорбившихся в камерах: все убоги, все больны или на пороге болезни, всех тошнит от голода, у всех от работы и холода руки в цыпках. В конце коридора я отыскала надзирательницу, которая довела меня до ворот второго пятиугольника, а потом караульный сопроводил меня через мужской корпус, но с ними я не разговаривала. Когда я ступила на гравийную тропу, что вела к сторожке привратника, уже стемнело, ветер с реки стегал ледяной крупкой. Придерживая шляпу, я сражалась с его порывами. Вокруг меня вздымался Миллбанк, унылый и тихий, будто гробница, но полный живых несчастных людей. Только сейчас, впервые за все время, я ощутила тяжкий груз их общего отчаяния. Я думала о мертвой Пауэр, когда-то сказавшей мне «благослови вас Господь». Я думала об избитой плачущей Селине, которая называла меня своей половинкой и говорила, что мы искали друг друга, и если теперь разлучимся, мы погибнем. Я думала о своей комнате над Темзой, о Вайгерс, что караулит за дверью... Вот ключами помахивает привратник; он отправил помощника найти мне извозчика. Который час?.. Может, шесть вечера, а может, полночь. Если мать дома, что я скажу? Я в известке, от меня пахнет тюрьмой. Вдруг мать напишет мистеру Шиллитоу и пошлет за доктором Эшем?

В нерешительности я топталась перед дверью сторожки. Надо мной было грязное, удушенное туманом лондонское небо, под ногами — прогорклая тюремная земля, на которой не растут цветы. В лицо летели острые как иглы льдинки. Привратник ждал, чтобы я вошла в сторожку, а я все мешкала.

— Что-нибудь не так, мисс Приор? — спросил он, отирая намокшее лицо.

— Погодите... — тихо сказала я, и он подался ко мне, не расслышав. — Погодите, — повторила я уже громче. — Прошу вас, подождите, мне нужно назад, я должна вернуться!

Я кое-что не сделала, сказала я, нужно вернуться!

Может быть, привратник что-то ответил, я не слышала. Я развернулась и, оступаясь на гравии, почти бегом устремилась в тень тюрьмы. Всем встречным караульным я говорила то же самое: мне нужно обратно, я должна вернуться в женский корпус! Они смотрели удивленно, но пропускали меня. В женском корпусе я увидела мисс Крейвен, только что заступившую на дежурство у входа. Она знала меня достаточно хорошо, чтобы впустить; я сказала, что провожатого не нужно, просто я не доделала одну мелочь, и надзирательница, кивнув, больше на меня не смотрела. Та же история послужила мне пропуском через первый этаж к башенной лестнице. Поднявшись, я прислушалась к шагам миссис Притти; когда она ушла в дальний коридор, я подбежала к камере Селины и приникла к глазку. Селина сгорбилась над лотком, вяло перебирая пряжу кровоточащими пальцами. Плечи ее вздрагивали, мокрые глаза покраснели. Я не звала ее, но она подняла взгляд и испуганно дернулась.

— Быстрей! — прошептала я. — Быстрей подойдите!

Селина подбежала и прижалась к двери; ее лицо было совсем близко, я чувствовала ее дыхание.

— Я все сделаю, — сказала я. — Буду с вами. Я люблю вас и не могу оставить. Только скажите, что нужно, и я все сделаю!

Я видела ее темный глаз, в котором плавало мое лицо, бледное, как жемчужина. Потом он стал зеркалом, где отразился папа. Душа моя покинула меня и приютилась в ней.

30 мая 1873 года

Прошлой ночью я видела страшный сон. Снилось, будто я просыпаюсь, но не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой, а глаза мои залеплены клеем, который стек ко рту и замкнул мои уста. Изо всех сил я старалась кликнуть Рут или миссис Бринк, но из-за клея не могла и сама слышала, что выходит одно мычанье. Я испугалась, что буду лежать так, пока не задохнусь или не умру от голода, и тогда я заплакала. Слезы смывали клей с моих глаз и наконец промыли дырочку, сквозь которую я могла видеть. Ну хоть сейчас увижу свою комнату, подумала я. Но комната оказалась не моей спальней в Сайденхеме, а номером в гостинице мистера Винси.

Я вглядывалась, но вокруг была кромешная тьма, и тогда я поняла, что лежу в гробу, куда меня положили, решив, что я умерла. Я лежала в гробу и плакала, пока слезы не смыли клей с моих губ, и тогда я закричала. Если звать погромче, думала я, кто-нибудь наверняка услышит и выпустит меня. Но никто не пришел, а когда я приподняла голову, то ударилась о деревянную крышку и по звуку догадалась, что гроб засыпан землей и я уже в могиле. Вот тогда я поняла, что никто не придет, как бы громко я ни кричала.

Я замерла, раздумывая, что же теперь делать, и тут возле самого уха раздался шепот, от которого я вздрогнула. Голос спросил: думаешь, ты одна? Разве не знаешь, что я здесь? Я пыталась разглядеть, кто это говорит, но было слишком темно, и я только чувствовала губы возле своего уха. Не знаю, чьи это были губы: Рут, миссис Бринк, тетушки или кого-то совсем незнакомого. Но по звучанию слов я поняла, что эти губы улыбаются.

Часть четвертая

21 декабря 1874 года

Теперь знаки от Селины появляются каждый день — цветы, ароматы, а иногда просто чуть заметное изменение в обстановке комнаты. Я возвращаюсь домой и вижу сдвинутую с места безделушку, приоткрытую дверь в гардеробную, следы пальцев на бархатных и шелковых платьях, вмятину на диванной подушке, словно там недавно покоилась чья-то голова. Знаки никогда не появляются, если я дома. Жалко. Я бы не испугалась. Теперь я бы испугалась, если б они перестали появляться! Пока они есть, я знаю, что они сгущают пространство между мной и Селиной. Из темного вещества они создают шнур, который тянется из Миллбанка на Чейни-уок и по которому Селина пришлет мне себя.

По ночам, когда опий меня усыпляет, шнур становится толще. Как же я раньше не догадалась? Теперь я с радостью принимаю лекарство. Но ведь шнур должен мастериться и днем, и оттого порой, когда матери нет дома, я залезаю в ее ящик и украдкой пью лишнюю дозу.

Разумеется, в Италии лекарство мне больше не понадобится.

Сейчас мать со мною мягка. Три недели Маргарет не ездила в Миллбанк, и посмотрите, как изменилась! — говорит она Хелен и чете Уоллес. Мол, такой цветущей она не видела меня с той поры, как умер папа. Мать не знает, что я езжу в тюрьму тайком, когда она уходит из дома. Не знает, что мое серое визитное платье лежит в комоде, — Вайгерс, добрая душа, меня не выдала и теперь вместо Эллис помогает мне одеваться. Не знает о данном мною обещании, о моем бесстыдном и ужасном намерении бросить ее и опозорить.

Порой меня слегка потряхивает, когда я об этом думаю.

Но думать я должна. Шнур создастся из тьмы, и если мы взаправду хотим уехать, если она взаправду сбежит — о, как необычно это слово! мы будто пара разбойниц из дешевой книжонки, — если она придет, мне нужно поторапливаться, все спланировать и подготовиться к опасностям. Я лишусь одной жизни, чтобы обрести другую. Это похоже на смерть.

Я думала, умирать легко, но, оказалось, очень трудно. А сейчас, наверное, будет еще тяжелее?

Сегодня, когда мать ушла, я поехала к Селине. Она по-прежнему в отряде миссис Притти, ей тяжко, пальцы ее кровоточат сильнее, но она не плачет. Мы сродны. Теперь, когда я знаю, ради чего терплю, я вынесу что угодно, сказала она. Ее неистовость жива, но скрыта, будто пламя абажуром лампы. Мне страшно, что надзирательницы разглядят ее и обо всем догадаются. Их взгляды меня пугают. Сегодня я шла по тюрьме, и меня трясло так, словно я оказалась здесь впервые; я вновь ощутила ее громадные размеры и сокрушительную мощь ее стен, засовов, решеток и замков, ее бдительных стражей, затянутых в шерсть и кожу, ее запахов и звуков, будто отлитых из свинца. И тогда сама мысль о побеге казалась полнейшей глупостью. Лишь страстность Селины вновь придает уверенности.

Мы говорили о том, что я должна приготовить. Понадобятся деньги, сказала Селина, все, какие смогу достать; нужны одежда, обувь, баулы. Откладывать покупки до приезда во Францию не стоит, ибо нельзя привлекать к себе внимание — в поезде мы должны выглядеть дамой с компаньонкой, которые путешествуют с багажом. Я вот об этом не подумала. Когда я одна в своей комнате, это кажется немного глупым. Но выглядит совсем иначе, когда Селина, неистово сверкая глазами, все раскладывает по полочкам.