Россiя въ концлагерe - Иван Солоневич

Чекалинъ, конечно, не могъ представить себe характера моихъ размышленiй.

-- Да, такъ вотъ видите... А вы говорите -- палачи... Ну да, -заторопился онъ, -- не говорите, такъ думаете... А что вы думаете -- это легко такъ до пупа въ крови ходить?.. Вы думаете -- большое удовольствiе работать по концлагерямъ? А вотъ -- работаю. Партiя послала... Выкорчевываемъ, такъ сказать, остатки капитализма...

Чекалинъ вылилъ въ стаканъ и въ плошку остатки второго литра. Онъ уже сильно опьянeлъ. Рука его дрожала и голосъ срывался...

-- А вотъ, когда выкорчуемъ окончательно -- такъ вопросъ: что останется? Можетъ, и въ самомъ дeлe -- ничего не останется... Пустая земля. И Кагановича, можетъ, не останется: въ уклонъ попадетъ... А вотъ жизнь была -- и пропала. Какъ псу подъ хвостъ. Крышка... Попали мы съ вами, товарищъ, въ передeлку. Что называется -- влипли... Если бы этакъ родиться лeтъ черезъ сто, да посмотрeть что изъ этого всего вышло? А если ничего не выйдетъ? Нeтъ, ну его къ чертямъ -- лучше не родиться. А то посмотришь, увидишь: ни черта не вышло. Тогда, что-жъ? Прямо въ петлю... А вотъ, можно было бы жить... могъ бы и сына имeть -- вотъ вродe вашего парнишки... Только мой былъ бы помоложе... Да, не повезло... Влипли... Ну что-жъ, давайте, дербалызнемъ... За вашихъ внуковъ. А? За моихъ? -- За моихъ не стоитъ -пропащее дeло...

Выпивъ свою плошку, Чекалинъ неровными шагами направился къ кровати и снова вытянулъ свой чемоданъ. Но на этотъ разъ я былъ твердъ.

-- Нeтъ, товарищъ Чекалинъ, больше не могу -- категорически. Хватить -по литру на брата. А мнe завтра работать.

-- Ни черта вамъ работы не будетъ. Я же сказалъ -- эшелоновъ больше не приму.

-- Нeтъ, нужно идти.

-- А вы у меня ночевать оставайтесь. Какъ-нибудь устроимся.

-- Отпадаетъ. Увидитъ кто-нибудь днемъ, что я отъ васъ вышелъ -получится нехорошо.

-- Да, это вeрно... Вотъ сволочная жизнь пошла...

-- Такъ вы же и постарались ее сволочной сдeлать...

-- Это не я. Это эпоха... Что я? Такую жизнь сдeлали миллiоны. Сволочная жизнь... -- Ну -- ужъ немного ее и осталось. Такъ все-таки уходите? Жаль.

Мы пожали другъ другу руки и подошли къ двери.

-- Насчетъ соцiалистовъ -- вы извините, что я такъ крылъ.

-- А мнe что? Я не соцiалистъ. {186}

-- Ахъ, да, я и забылъ... Да все равно -- теперь все къ чертовой матери. И соцiалисты, и не соцiалисты...

-- Ахъ, да, постойте, -- вдругъ что-то вспомнилъ Чекалинъ и вернулся въ комнату. Я остановился въ нeкоторой нерeшимости... Черезъ полминуты Чекалинъ вышелъ съ чeмъ-то, завернутымъ въ газету, и сталъ запихивать это въ карманъ моего бушлата.

-- Это икра, -- объяснилъ онъ. -- Для парнишки вашего. Нeтъ, ужъ вы не отказывайтесь... Такъ сказать, для внуковъ, вашихъ внуковъ... Мои -- уже къ чортовой матери. Стойте, я вамъ посвeчу.

-- Не надо -- увидятъ...

-- Правда, не надо... Вотъ... его мать, жизнь пошла...

На дворe выла все та же вьюга. Вeтеръ рeзко захлопнулъ дверь за мной. Я постоялъ на крыльцe, подставляя свое лицо освeжающимъ порывамъ мятели. Къ галлереe жертвъ коммунистической мясорубки прибавился еще одинъ экспонатъ: товарищъ Чекалинъ -- стершiйся и проржавeвшiй отъ крови винтикъ этой безпримeрной въ исторiи машины.

ПРОФЕССОРЪ БУТЬКО

Несмотря на вьюгу, ночь и коньякъ, я ни разу не запутался среди плетней и сугробовъ. Потомъ изъ-за пригорка показались освeщенныя окна УРЧ. Наша импровизированная электростанцiя работала всю ночь, и въ послeднiе ночи работала, въ сущности, на насъ двоихъ: Юру и меня. Крестьянскiя избы тока не получали, а лагерный штабъ спалъ. Мелькнула мысль о томъ, что надо бы зайти на станцiю и сказать, чтобы люди пошли спать. Но раньше нужно посмотрeть, что съ Юрой.

Дверь въ УРЧ была заперта. Я постучалъ. Дверь открылъ профессоръ Бутько, тотъ самый профессоръ "рефлексологiи", о которомъ я уже говорилъ. Недeли двe тому назадъ онъ добился нeкотораго повышенiя -- былъ назначенъ уборщикомъ. Это была "профессiя физическаго труда" и, въ числe прочихъ преимуществъ, давала ему лишнихъ сто граммъ хлeба въ день.

Въ первой комнатe УРЧ свeта не было, но ярко пылала печка. Профессоръ стоялъ передо мной въ одномъ рваномъ пиджакe и съ кочергой въ рукe. Видно было, что онъ только что сидeлъ у печки и думалъ какiя-то невеселыя думы. Его свисающiя внизъ хохлацкiе усы придавали ему видъ какой-то унылой безнадежности.

-- Пришли потрудиться? -- спросилъ онъ съ нeкоторой иронiей.

-- Нeтъ, хочу посмотрeть, что тамъ съ сыномъ.

-- Спитъ. Только дюже голову себe гдe-то расквасилъ.

Я съ безпокойствомъ прошелъ въ сосeднюю комнату. Юра спалъ. Изголовье лежанки было вымазано кровью: очевидно моя папиросная бумага отклеилась. Голова Юры была обвязана чeмъ-то вродe полотенца, а на ногахъ лежалъ бушлатъ: ясно -- бушлатъ профессора Бутько. А профессоръ Бутько, вмeсто того, чтобы лечь спать, сидитъ и топитъ печку, потому что безъ бушлата спать {187} холодно, а никакого другого суррогата одeяла у Бутько нeтъ. Мнe стало стыдно.

До очень недавняго времени профессоръ Бутько былъ, по его словамъ, преподавателемъ провинцiальной средней школы (девятилeтки). Въ эпоху украинизацiи и "выдвиженiя новыхъ научныхъ кадровъ" его произвели въ профессора, что на Совeтской Руси дeлается очень легко, беззаботно и никого ни къ чему не обязываетъ. Въ Каменецъ-Подольскомъ педагогическомъ институтe онъ преподавалъ ту, не очень ярко очерченную дисциплину, которая называется рефлексологiей. Въ нее, по мeрe надобности, впихиваютъ и педагогику, и профессiональный отборъ, и остатки разгромленной и перекочевавшей въ подполье психологiи, и многое другое. И профессуру, и украинизацiю Бутько принялъ какъ-то слишкомъ всерьезъ, не разглядeвъ за всей этой волынкой самой прозаической и довольно банальной совeтской халтуры.

Когда политическая надобность въ украинизацiи миновала и лозунгъ о "культурахъ нацiональныхъ -- по формe и пролетарскихъ -- по существу" былъ выброшенъ въ очередную помойную яму -- профессоръ Бутько, вкупe съ очень многими коллегами своими, поeхалъ въ концлагерь -- на пять лeтъ и съ очень скверной статьей о шпiонажe (58, пунктъ 6). Семью его выслали куда-то въ Сибирь, не въ концлагерь, а просто такъ: дeлай, что хочешь. Туда же послe отбытiя срока предстояло поeхать и самому Бутько, видимо, на вeчныя времена: живи, дескать, и плодись, а на Украину и носа не показывай. Перспектива никогда больше не увидать своей родины угнетала Бутько больше, чeмъ пять лeтъ концлагеря.

Профессоръ Бутько, какъ и очень многое изъ самостiйныхъ малыхъ сихъ, былъ твердо убeжденъ въ томъ, что Украину разорили, а его выслали въ концлагерь не большевики, а "кацапы". На эту тему мы съ нимъ какъ-то спорили, и я сказалъ ему, что я прежде всего никакъ не кацапъ, а стопроцентный бeлоруссъ, что я очень радъ, что меня учили русскому языку, а не бeлорусской мовe, что Пушкина не замeняли Янкой Купалой и просторовъ Имперiи -- уeзднымъ патрiотизмомъ "съ сеймомъ у Вильни, або у Минску", и что, въ результатe всего этого, я не выросъ такимъ олухомъ Царя Небеснаго, какъ хотя бы тотъ же профессоръ Бутько.

Не люблю я, грeшный человeкъ, всeхъ этихъ культуръ мeстечковаго масштаба, всeхъ этихъ попытокъ разодрать общерусскую культуру -- какая она ни на есть -- въ клочки всякихъ кисло-капустянскихъ сепаратизмовъ. Но фраза объ олухe Царя Небеснаго была сказана и глупо, и грубо. Глупо -- потому что проф. Бутько, какъ онъ ни старался этого скрыть, былъ воспитанъ на томъ же Пушкинe, грубо потому, что олухомъ Царя Небеснаго Бутько, конечно, не былъ -- онъ былъ просто провинцiальнымъ романтикомъ. Но въ каторжной обстановкe УРЧ и прочаго не всегда хватало силъ удержать свои нервы въ уздe. Бутько обидeлся -- и онъ былъ правъ. Я не извинился -- и я былъ неправъ. Дальше -пошло еще хуже. А вотъ -- сидитъ человeкъ и не спитъ -- потому, что прикрылъ своимъ бушлатомъ кацапскаго юношу. {188}

-- Зачeмъ же вы это, товарищъ Бутько? Возьмите свой бушлатъ. Я сбeгаю въ палатку и принесу одeяло...

-- Да не стоитъ. Уже развидняться скоро будетъ. Вотъ сижу у печки и грeюсь... Хотите въ компанiю?

Спать мнe не хотeлось. И отъ необычнаго возбужденiя, вызваннаго коньякомъ и разговоромъ съ Чекалинымъ, и отъ дикой нервной взвинченности, и отъ предчувствiя жестокой нервной реакцiи послe этихъ недeль безмeрнаго нервнаго напряженiя.

Мы усeлись у печки. Бутько съ недоумeнiемъ повелъ носомъ. Я полeзъ въ карманъ за махоркой. Махорки не оказалось: вотъ досада -- вeроятно, забылъ у Чекалина. А можетъ быть, затесалась подъ свертокъ съ икрой. Вытащилъ свертокъ. Газетная бумага разлeзлась, и сквозь ея дыры виднeлись комки икры. Подъ икрой оказался еще одинъ неожиданный подарокъ Чекалина -- три коробки папиросъ "Тройка", которыя продаются только въ самыхъ привиллегированныхъ "распредeлителяхъ" и по цeнe двадцать штукъ -- семь съ полтиной. Я протянулъ Бутько папиросы. Въ его глазахъ стояло подозрительное недоумeнiе. Онъ взялъ папиросу и нерeшительно спросилъ:

-- И гдe-жъ это вы, И. Л., такъ наклюкались?

-- А что, замeтно?

-- Что-бъ очень -- такъ нeтъ. А духъ идетъ. Духъ, нужно сказать, добрый, вродe какъ коньякъ?