Лицо войны. Военная хроника 1936–1988 - Марта Геллхорн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А как вы думаете, зачем тогда люфтваффе до этого бомбили Варшаву, Лондон и Ковентри? – спросили мы. Вопрос немного смутил его, но он предположил, что, вероятно, причина была.
Далее парень заметил, что разговоры о концентрационных лагерях раздуты пропагандой; он видел людей, которые вернулись «из-под охраны» в этот самый город упитанными и загорелыми.
Должно быть, тут он прочел что-то в наших взглядах, потому что сменил тему, сказав, что убивать евреев было неправильно, это была ошибка. С другой стороны, сказал парень, сложно не ненавидеть евреев, они ведь никогда не трудились по-настоящему. Всю жизнь он только и видел, как евреи хитро проворачивают свои делишки и наживаются на этом. Теперь евреи возвращались в этот город, и немецким семьям приходилось возвращать им их дома, а самим сидеть на улице; никто с евреями не разговаривал.
Жизнь сейчас очень тяжела, есть нечего. Конечно, на черном рынке можно купить все, что душе угодно. Там торгуют иностранцы, в частности все эти поляки. Поляки, по его словам, получили от ЮНРРА[85] много лишних пар обуви, продают их на черном рынке и за счет этого богатеют.
Гитлерюгенд, по мнению нашего собеседника, был прекрасной организацией; для них устраивали экскурсии и концерты; их учили культуре. Даже в самый тяжелый год войны в Германии никто ни в чем не нуждался, но взгляните, каково им сейчас.
– Но вы же получали все эти вещи, еду, одежду и прочие мелочи благодаря Польше и Франции, Бельгии и Голландии, разве нет? – поинтересовался мой коллега.
– Нет, – гордо ответил парень, – благодаря Германии.
– С ума сойти! – сказал мой коллега, которому уже становилось дурно.
В конце войны, продолжал парень, люди ненавидели Гитлера, потому что он проиграл войну; но теперь они начинают понимать, что Гитлер на самом деле не так уж плох, сейчас ведь дела гораздо хуже, чем когда он руководил страной. Что касается судебных процессов, Геринг следовал своим идеям, он признал это; он пытался сделать все возможное для Германии. Генералы и адмиралы подчинялись приказам, их вообще не следует судить. А вот Функ, который рыдал, выступая в суде, – ненастоящий немец, так что пусть с ним делают что захотят. В любом случае союзники, разумеется, устроят на этом суде все, что им заблагорассудится, раз уж они выиграли войну.
Когда мы уходили, паренек смотрел на нас обиженно, потому что видел, что не произвел благоприятного впечатления, хотя был так дружелюбен и так старался помочь нам понять Германию.
Я встречалась с разными важными немцами и спрашивала, что они думают о Нюрнбергском процессе. Бессмысленно пересказывать эти унылые интервью. Один респектабельный предприниматель предложил мне подумать о том, как разбомбили Нюрнберг и стерли с лица земли Хиросиму. По всей видимости, сказал он, все, что делают победители, – нормально; злодеями считаются только побежденные. Суть этих разговоров сводилась к тому, что раз союзники выиграли войну, они могут и устроить суд, раз им так хочется, но почему бы просто не расстрелять обвиняемых без всех этих бесконечных разговоров? Немецкому народу надоели все эти процессы.
Вынесение приговора двадцати одному обвиняемому заняло сорок семь минут, это произошло днем 1 октября. После того как приговор зачитали, в зале воцарилось чувство опустошения и ошеломления; судьи покинули зал, повисла тишина. Суд закончился, правосудие свершилось и показалось вдруг очень незначительным и разочаровывающим. Конечно, так и должно было быть, потому что нет наказания, соразмерного вине такого масштаба.
Значение этого процесса можно понять лишь на расстоянии. В конце своей заключительной речи генеральный прокурор Великобритании сказал: «Государство и закон созданы для человека с тем, чтобы он с их помощью мог более полно пользоваться жизнью, видеть перед собой более высокую цель и жить более достойно. Государства могут быть великими и могучими, но в конечном итоге права человека, созданного, как все люди, по образу и подобию божьему, являются самыми важными».
Восемнадцать государств подписали устав, в соответствии с которым проводился этот трибунал[86]. Восемнадцать стран связаны прецедентом, который трибунал воплотил в жизнь. Восемнадцать наций согласились, что права человека неприкосновенны и что агрессивная война – преступление против человечества. Это преступление, вместе со всем вытекающим из него злом, по закону подлежит наказанию. Люди, которые так упорно и так благородно трудились над созданием этого прецедента, совершили великий акт надежды – на то, что закон впредь послужит барьером против коллективной злобы, жадности и глупости любой нации. В эти мрачные времена нельзя быть уверенными в таком исходе. Но совсем без надежды нам не выжить. И во времена всеобщих сомнений и подозрений нам придает сил тот факт, что представители четырех стран смогли терпеливо работать вместе, чтобы заклеймить зло и подтвердить силу и добродетель честного закона.
Они говорили о мире
Декабрь 1946 года
На улице перед большими каменными воротами Люксембургского дворца стоит и смотрит на здание очень толстая женщина с яркими светлыми волосами и голыми белыми ногами. На ней черный плащ, под ним – черное кружевное платье, грязное и рваное. По ее виду не определишь возраст или профессию; если она домохозяйка, то, должно быть, муж ее старьевщик; а может, когда-то она была оперной певицей, обнищала, но черные кружева сохранила.
Она действительно выглядит странно, и она же представляет здесь общественность, потому что больше никто из миллионов парижан не удосужился зайти на эту улицу. Будь здесь кинозвезды, конечно, собралась бы большая толпа; но в Люксембургском дворце сейчас всего-то политики двадцати одного государства, которые обсуждают, как будет выглядеть мир.
Во дворе за воротами по громкоговорителю объявляют: «Машина 28, делегация Бразилии… Машина 47, делегация России…» Только блондинка и полицейские, охраняющие ворота, наблюдают за блестящими черными машинами, которые увозят делегатов мирной конференции на обед.
Сейчас перерыв между утренней и дневной сессиями. Автомобили выглядят великолепно, богато и стильно; делегаты же внешне ничем не отличаются от большинства людей, которых встретишь на улицах любой европейской столицы, – немного потрепанные, но респектабельные, бледные, усталые, не очень счастливые. Через некоторое время удивительная блондинка покачала головой – в замешательстве или печали? – и пошла прочь по улице Сены.
Во время обеда огромный Люксембургский дворец стал похож на театр, когда занавес опущен и зрители ушли: за дело взялись рабочие сцены. Я поднялась наверх, в зал потерянных шагов[87], где проходили заседания больших комиссий, согласовывавших условия мирного договора с Италией. У входа в зал я встретила двух полицейских, они тут повсюду. Эти полицейские гордились Люксембургским дворцом и предложили мне все показать.
Большой конференц-зал выглядит очень величественно, он украшен тяжелой позолоченной резьбой, обширная и унылая коллекция гобеленов на стенах рассказывает историю Орфея в миллионе стежков. Полицейские хвалили красоту помещения и говорили: как жаль, что делегаты не могут даже получить удовольствия от такой красоты, – настолько друг друга терпеть не могут.
– А они не могут? – спросила я.
– Конечно, – ответил полицейский. – Как, по-вашему, они друг другу понравятся, если ни в чем не согласны?
– А-а, – мудро сказала я.
– В любом случае, – сказал полицейский помоложе, – когда начнется новая война, бедная Франция, как обычно, получит по шее.
Полицейские посоветовали мне перекусить в баре для журналистов, который расположился в небольшой бело-золотой комнате – несомненно, бывшем будуаре принцессы. Теперь здесь громкоговоритель неразборчиво бубнил на трех языках информацию о работе комиссии по условиям мирного договора. В баре я встретила милую девушку по имени Мари-Роз с веселыми раскосыми глазами и черными вьющимися волосами; ей двадцать один год, она работает переводчицей.
По словам Мари-Роз, до этой конференции она переводила на международной встрече метеорологов, и та конференция была лучше, потому что метеорологи – ученые и, соответственно, по природе своей люди более честные и серьезные,
