Очерки, статьи - Эрнест Хемингуэй

Мы изобрели пращу, способную убить всех гигантов, включая и нас самих. Только дураки могут надеяться, что Советский Союз не сумеет создать и усовершенствовать то же самое оружие.

Настало время, когда ни один народ — ни в малейшей степени — не должен мыслить категориями грубой силы. Наступил период, когда ни одному народу не следует ни за что вызывать к себе ненависть других народов; задаваться, распихивая остальных. Отныне нельзя оставаться несправедливой нацией.

В новом мире всем придется делать уступки. Уступки станут столь же необходимы, как раньше борьба. Ни одни страна не должна без достаточных на то прав удерживать владычество над территорией или другим народом, если мы хотим долгого мира. В этой связи возникают проблемы, которые невозможно смотреть в данном предисловии. Но мы, во всяком случае, обязаны изучать эти проблемы — серьезно, беспристрастно, не закрывая глаза на какие бы то ни было обстоятельства.

У статей, включенных в эту книгу, есть одно преимущество над ними не довлеет факт использования атомной энергии в военных целях. Нам следует изучить и осмыслить главные проблемы нашего мира, какими представлялись они до Хиросимы, если мы хотим в дальнейшем понять, как некоторые из этих проблем изменились и как их можно справедливо решить теперь, когда часть мира овладела новым оружием. Как никогда Прежде, мы должны изучить эти вопросы с самым пристальным «манием. Нам следует помнить: нравственные проблемы ни не удалось решить с помощью оружия. Оружием можно знать какое-то решение, да только нет гарантий, что это знание будет справедливым. Противника можно стереть с земли. Но если вы действовали несправедливо, то следующий кандидат на уничтожение — вы сами. В Германии наш военный суд приговорил к повешению пятидесятилетнюю женщину за то, что она была в толпе, терзавшей американских летчиков, сбитых над немецкой территорией. Зачем ее вешать? Почему не сжечь ее, раз уж мы сшили творить мучеников?

Ведь немцы знают, что американские летчики убивали пятидесятилетних женщин: возвращаясь с задания, наши пилоты нередко переходили на бреющий полет и обстреливали деревни в Германии. Насколько мне известно, за такие вещи мы не повесили ни одного пилота. Мирные жители в Германии, попав под такой обстрел, испытывали то же самое, что и гражданское население под немецкими пулями в Испании. Да и американцы в деревнях испытали бы то же самое, если бы немцы сумели их обстрелять.

Представьте себе, что вы на самолете спустились пониже: на земле часто происходило что-нибудь комическое. Особенно если наблюдать сверху. Лучше всего взрывались санитарные машины (доказывая тем самым, что немцы перевозили в них боеприпасы). Ну просто масса смешного, если, конечно, преимущество в воздухе на вашей стороне. Тогда вам смешно. Я и сам охотно допускаю, что можно подстрелить что угодно без всяких последствий (правда, об этом не принято говорить, чересчур отдает войной). Но только не ждите после этого, чтоб люди, побывавшие под обстрелом, оставались спокойными, если вы попадете к ним в руки.

В печать попали слова командующего авиацией Харриса[86] о том, что бы он хотел сделать с немцами. Мы воевали с немецким народом точно так же, как с их армией. Немцы сражались против всех англичан, как против их армии. Немецкая армия напала на русский народ, и русский народ нанес ответный удар. Такая уж штука война, и любой другой способ ее вести — курам на смех.

Но все-таки секрет будущего мира не в том, чтобы вешать шестидесятилетних женщин, сгоряча участвовавших в убийстве летчиков. Повесить и расстрелять надо тех, кто хладнокровно обрек людей на голод, пытки и смерть. Повесить или расстрелять следует тех, кто планировал войну раньше и намерен планировать ее вновь. Смерть тем, кто сознательно совершал военные преступления. С эсэсовцами и убежденными наци следует поступать так, как они того заслуживают. Но не надо творить мучениц из шестидесятилетних женщин, которые в гневе бросились убивать носителей силы, столь жуткой, что никакой сдерживающей мысли или чувства у этих женщин и остаться не могло.

Чтоб выиграть войну, приходится делать такое, что немыслимо в дни мира, что зачастую ненавистно даже тем, кто в ней участвует. Ненавистно по крайней мере до поры до времени. Потом люди привыкают к этому ужасу. Некоторым даже нравится. И все готовы сделать что угодно, лишь бы покончить с войной. Уж раз вы ввязались в войну, необходимо любыми средствами ее выиграть.

Военные ради престижа и определенных гарантий безопасности для людей своей профессии хотели бы воевать по определенным правилам. Авиация разрушила все эти старые правила и привела нас к настоящей войне, когда не армия сражается против армии, а один народ против другого.

Агрессивная война — величайшее преступление против самых источников добра, которое еще есть в мире… И не надо думать, будто война, какой бы оправданной она ни была, может быть не преступной. Спросите об этом пехоту, спросите мертвых.

Мы дрались в этой войне и выиграли ее. Так не будем же кашками и лицемерами, не станем мстить и делать глупости. Лучше позаботимся, чтоб наши враги не сумели снова затеять войну. Нам придется перевоспитать их. Нам придется самим выучиться жить по справедливости и в мире со всеми странами и народами на нашей земле. Для этого мы должны многому научиться и перевоспитать многих. Но в первую очередь перевоспитать самих себя.

Сан-Франсиско-де-Паула. Куба,

сентябрь 1945 г.

Предисловие к роману «Прощай, оружие!»

(1948 г.)

Эта книга писалась в Париже, в Ки-Уэст, Флорида, в Пигготе, Арканзас, в Канзас-Сити, Миссури, в Шеридане, Вайоминг; а окончательная редакция была завершена в Париже, весной 1929 года.

Когда я писал первый вариант, в Канзас-Сити с помощью кесарева сечения родился мой сын Патрик, а когда я работал над окончательной редакцией, в Оук-Парке, Иллинойс, застрелился мой отец. Мне еще не было тридцати ко времени окончания моей книги, и она вышла в свет в день биржевого краха[88]. Мне всегда казалось, что отец поторопился, но, может быть, он уже больше не мог терпеть. Я очень любил отца и потому не хочу высказывать никаких суждений.

Я помню все эти события, и все места, где мы жили, и что у нас было в тот год хорошего, и что было плохого. Но еще лучше я помню ту жизнь, которой я жил в книге и которую я сам сочинял изо дня в день. Никогда еще я не был так счастлив, как сочиняя все это — страну, и людей, и то, что с ними происходило. Каждый день я перечитывал все с самого начала и потом писал дальше и каждый день останавливался, когда еще хорошо писалось и когда мне было ясно, что произойдет дальше.

Меня не огорчало, что книга получается трагическая, так как я считал, что жизнь — это вообще трагедия, исход которой предрешен. Но убедиться, что можешь сочинять, и притом настолько правдиво, что самому приятно читать написанное и начинать с этого каждый свой рабочий день, — было радостью, какой я никогда не знал раньше. Все прочее пустяки по сравнению с этим.

У меня уже вышел один роман в 1926 году. Но когда я за него принимался, я совершенно не знал, как нужно работать над романом: я писал слишком быстро и каждый день кончал только тогда, когда мне уже нечего было больше сказать. Поэтому первый вариант был очень плох. Я написал его за полгода, и потом мне пришлось все переписывать заново. Но, переписывая, я многому научился.

Мой издатель Чарльз Скрибнер, который превосходно разбирается в лошадях, знает все, что, вероятно, допустимо знать об издательском деле, и, как ни странно, кое-что смыслит в книгах, спросил меня, как я отношусь к иллюстрациям и согласен ли я, чтобы моя книга вышла иллюстрированным изданием. На такой вопрос нетрудно ответить: если только художник не такой же мастер своего дела, как писатель — своего (или лучший), ничто не может быть ужаснее для писателя, чем видеть живые в его памяти места, людей и вещи изображенными на бумаге кем-то, кто ничего этого не знает.

Напиши я роман, действие которого происходит на Багамских островах, я хотел бы, чтобы иллюстрации к нему сделал Уинслоу Хомер[89], но чтобы при этом он ничего не иллюстрировал, а просто нарисовал бы Багамские острова и то, что он там видел. Будь я Мопассаном (чего можно пожелать каждому, живому и мертвому), я взял бы в качестве иллюстраций к своим книгам рисунки и картины Тулуз-Лотрека и кое-какие пленэры Ренуара среднего периода, а нормандские пейзажи вовсе не позволил бы иллюстрировать, потому что никакому художнику не сделать это лучше.

Можно и еще придумывать, кого бы ты хотел взять в иллюстраторы, будь ты тем или другим писателем. Но писателей этих уже нет и этих художников тоже нет, как нет и Макса Перкинса, и многих умерших в прошлом году. Нынешний год хорош уже тем, что, какие бы потери ни ждали нас в этом году, он не будет хуже, чем прошлый год, или 1944-й, или начало зимы и весна 1945-го. То были урожайные годы по части потерь.