Трагедия казачества. Война и судьбы-2 - Николай Тимофеев

У меня появилась мысль, что об этом их нужно как-то предупредить, и я ему сказал, что все вещи я отдал сестре, также и документы и, кроме паспорта, у меня ничего нет. Узнав, что моя «сестра» блондинка с Красным Крестом, он сказал, что это легко сделать. Через несколько минут подъехал сержант на джипе, я сел в машину, и мы поехали. По дороге ехали две повозки, на первой сидела Таня с мамой, на другой врачи и ветеринары. Наш джип остановился и я побежал к Тане. «Таня, предупреди казаков… предупреди казаков…» Но она сказала: «Ваня, не кричи, успокойся, их больше нет, их ночью всех вывезли!» Я страшно разозлился, выругался сильно по-сербски, посылая всех английских офицеров… Как же это так? Всего несколько минут назад капитан мне сказал, что если казаки будут себя держать так же, как и мы, то они останутся.

Зачем эта ложь, издевательство, насмешка? Ведь капитан безусловно знал, что их ночью увезли. Я снова не выдержал: «…Где ваше офицерское слово?»

Таня отдала мне вещи и документы. Я спросил, куда их везут, но она не знала. Вернувшись в лагерь, я принес эту печальную новость. Мы долго обсуждали эту выдачу. Почему ночью? И пришли к выводу, что англичане, увидев, что произошло в нашем лагере вчера, где было лишь 193 человека, а в казачьем — тысячи, и вывозя их днем, они бы не справились…

Когда я вернулся в лагерь, капитан все еще был там и улыбался. Я злобно посмотрел на него. Ко мне обратился есаул Трошин, прося поговорить с капитаном, чтобы ему вернули офицерскую шашку и кинжал. Переводчик и капитан никак не могли понять, что мы хотим. Я вспомнил, что у меня в кошельке есть фотография, где я стою на коне в полной кубанской форме, черкеске с шашкой и кинжалом, достал ее и показал капитану. Наконец, он понял, чего мы хотим, но сказал, что он их не видел в отобранных вещах.

Я повышенным тоном сказал, что присутствовал, когда эти вещи у Трошина отбирали… Пусть он спросит у сержанта, который нас обыскивал. И добавил, что шашка и кинжал для всех казаков и офицеров являются святыней и передаются из поколения в поколение.

Вы, как «честный» и порядочный английский гвардейский офицер, должны найти эти вещи и вернуть их есаулу Трошину. Вероятно, последние слова мои импонировали ему, и он сказал, что постарается, но гарантии не дает, т. к. он их не видел. Затем он попросил у меня разрешения посмотреть мои карточки, на которые долго смотрел. Там были карточки, где я джигитую. Узнав, что это я, он спросил смогу ли я сейчас это сделать. В этот момент мне было не до джигитовки, я был очень расстроен, у меня в ушах еще звучали слова Тани: «Успокойся, их ночью вывезли»… Но шашку и кинжал Трошина нужно было спасти, и я ответил: «Да». Он мне сказал, чтобы я пошел на поле и выбрал коня. Помня просьбу майора Островского не выходить из лагеря, я отказался. Узнав, что я могу убежать, он рассмеялся и спросил, если они приведут мне коня. Я согласился и минут через 20 мне привели коня с кавалерийским седлом. Я сказал капитану, что с этим седлом я ничего не могу сделать, но он настаивал, и я сел на коня. Конь оказался хороший, обученный, он знал что я хочу от него.

Два раза я его пропустил по прямой линии. Он идет без повода хорошо. Сделав несколько легких номеров, я въехал в лагерь под аплодисменты почти всего лагерного английского состава. Наконец, через полтора часа принесли Трошину шашку и кинжал. Кому-то много потребовалось времени, чтобы расстаться с награбленными трофеями: шашкой и кинжалом. Радости Трошина не было конца, он целовал шашку, кинжал и все время меня благодарил.

Перед обедом нам сказали, чтобы мы были готовы к четырем часам с вещами, нас грузовики повезут в лагерь «Белой Гвардии». Снова лагерь заволновался, ожидали новых сюрпризов. Куда? Что? В какой лагерь «Белой Гвардии»? Наверно опять обман. Никто уже никому не верил. Некоторые хотели убегать, я тоже смотрел, как и куда легче убежать. С нетерпением мы ожидали четырех часов. В четыре часа подъехало пять грузовиков без охраны, один шофер в машине и тот без пистолета. Я пристроился сзади грузовика, в случае опасности, чтобы была возможность быстро выскочить.

Майор Островский ехал на своем Фольксвагене, когда колонна двинулась, я перекрестился и тихо сказал: «Бог нам в помощь». Все сделали тоже самое. Кто-то сказал, чтобы я смотрел, куда везут: на запад или восток. Колонна останавливалась несколько раз, на одной остановке я узнал городок Фельдкирхен. Когда колонна начала уменьшать скорость, я заметил, что по горам ходят военные в немецкой форме. Недалеко от дороги я увидел одного лейтенанта, который смотрел на колонну. Я его узнал и крикнул: «ЖЕНЯ!» Это был мой начальник по соколу, кубанский казак Евгений Головко.

«Ну, господа, теперь можете отдохнуть. Мы на свободе, находимся в лагере «Белой Гвардии», в Русском Корпусе», сказал я, все вздохнули и перекрестились. От офицерского лагеря 1-й Казачьей Дивизии Вайтенсфельда нас осталось 54 человека казаков, казачек и один ребенок, в этом числе были: иерей о. Адам Бурхан (монах), священник о. Георгий Трунов и дочь Женя, священник о. Федор Власенко и сын Вася, священник о. Александр Козлов.

ЛИЕНЦ

По приезде в Русский Корпус, нас, остаток 1-й Казачьей Дивизии, поместили на короткое время при штабе Корпуса, затем перебросили в маленькое местечко Тигринг. Некоторые офицеры с женами устроились по домам, мы же в большинстве устроились по шалашам и сеновалам под крышей.

Майор Островский, Ара Ивановна Делианич и майор Гринев устроились у зажиточного бауэра в доме, на втором этаже. Майор Гринев был помощником командира полка «Варяг» полковника Семенова. Но т. к. полковника не было, то он исполнял должность командира полка.

Русский Корпус, полк «Варяг» и мы ничего не знали, что произошло в Лиенце. Слышали, что была выдача 1 июня, но точных сведений не имели.

После выдачи в Лиенце, оставшийся за Атамана — хорунжий Матвей Кузин, посоветовавшись с казаками, решил послать в поиски Русского Корпуса. Ради предосторожности, он послал женщин-добровольцев. Согласились две женщины: у одной отец служил в Русском Корпусе, у другой (сербки) муж был казак, также в Корпусе. 5 или 6 июня в Корпусе появилась боевая, молодая казачка, моя подруга — Оля Дурицкая вместе с сербкой. Они первые рассказали нам об ужасах в Лиенце, позже стали появляться и другие жены и дети корпусников. Каждый из них рассказывал по-разному, но точных сведений не было.

В конце июня 1945 года ко мне подошел майор Островский и спросил меня, не хочу ли я «прогуляться»? Я спросил куда, и он сказал, что в Лиенц. Я по привычке стал «смирно» и сказал: «Так точно, как Вы прикажете». «Нет, я теперь не имею права приказывать, это если Вы сами пожелаете», — ответил он.

«Мы говорили об этом долго и, наконец, решили, что Вы — самый подходящий, и потому я обратился к Вам». Слово «мы» значило: что он, майор Гринев и Ара Ивановна Делианич разрешали этот вопрос. Я согласился и спросил, когда. Он ответил, когда я пожелаю. Я решил идти завтра и попросил сделать мне какой либо «пропуск». У хозяина дома попросил гражданскую одежду. Хозяин — австриец был очень доброжелательный к казакам, ярый антикоммунист, сказал, что сделает из меня австрийца. Дал всю австрийскую одежду, кроме ботинок, все были большие. У Коли Чуба я взял сапоги. В честь майора Островского мы почти все отпустили бороды, моей бороде шла уже четвертая неделя. Хотя она была и красивая «кутеповская», но у меня с ней было большое недоразумение. У мамы черные волосы, у отца черные волосы и борода, у меня тоже темные волосы, а борода оказалась рыжей! А рыжих бород я терпеть не могу. Хотел несколько раз сбрить, но должен был придерживаться всех остальных.

На другой день утром я вышел из хозяйского дома настоящим австрийцем: в австрийской шляпе с большим помазком, в темных очках с рыжей бородой, в австрийской куртке с маленьким рюкзаком на спине, в коротких кожаных штанишках, с закрученными сапогами и горной палкой в руках. Хозяин, хозяйка и их дочь меня проводили со смехом, но мне было не до смеха, т. к. нужно было добираться до Клагенфурта, а никакого транспорта не было. Кроме того, без документов «зайцем» нужно было добраться до Лиенца и обратно. Бумажку «пропуск», которую мне дал майор Островский, англичане не признавали. Я рисковал быть пойманным и выданным в СССР.

Проходя мимо дома, где жил Коля Быков с женой и Таня с мамой, я их всех заметил во дворе. Шутя с ними, поздоровался по-австрийски: «Грюс Гот», а когда прошел шагов тридцать, то повернулся и увидел, как они смотрят на меня, но не узнали.

К Клагенфурту я добрался уже после обеда. Не доходя километра два до города, я увидел человека в кепке с козлиной бородой, который стоял у забора. Он смотрел на забор и все время размахивал руками. Я заинтересовался, подошел к нему и поздоровался: «Грюс Гот», он мне также ответил. На заборе были наклеены шесть больших афиш, все были одинаковые. На них портреты трех больших «союзников»: слева Черчиль, справа Сталин, а посредине Труман, и они все смеются. По лицу и одежде видно было, что это наш человек, было ему лет под 70. Он мне начал на русско-немецком языке что-то объяснять. Показывает пальцем на Черчиля и Трумана и говорит: «Дураки, дураки», а потом добавляет: «Дум, дум». Я ему отвечаю: «Я, я». Тогда он показывает на Сталина и говорит по-русски: «Он нас 20 лет мучил и обманывал, он и этих двух дураков обманет». Я ему опять: «Я, я». Он наверно подумал, что я его не понимаю. Чуть повышенным тоном, размахивая руками, он стал мне говорить: «Да что ты мне все время свое «я, я», ты ничего не понимаешь, вы немцы тоже все дураки, как и эти двое», — показывая пальцем на афишу. Тогда я ему на русском языке сказал: «Нет, папаша, я Вас прекрасно понимаю, но эти два дурака ничего не понимают», — и указал на Трумана и Черчиля.