Трагедия казачества. Война и судьбы-2 - Николай Тимофеев

Когда я все отдал Тане, глядя ей в глаза, сказал: «Прощай Таня, да хранит вас всех Господь. Молитесь за меня» и добавил: «По-прежнему, Таня». «Я тоже, Ваня», — ответила она. Это обозначало, что мы любили друг друга.

Со слезами на глазах, Таня с вещами ушла к своей запряженной повозке, где находились вещи. Я сел, на душе тяжело. Рука не дает покоя, все время тянет влево. Сижу и смотрю на фотографию отца и матери. В моей голове, как в фильме, пролетает моя короткая жизнь. Ведь мне только 21 год, я еще жизни не видел. Мне так хочется жить, мне хочется любить, мне хочется, чтоб меня любили. Вспомнил, как в октябре 1941 года мне сказала мама: «Сынок, бросай учиться, пришла пора Кубань и Россию спасать, тебе на службу идти пора».

Вспомнил, как меня за день до отъезда в Русский Корпус мои друзья и подруги провожали. Как через неделю, пройдя предварительную медицинскую комиссию в городе Нише, меня на железнодорожной станции провожала мать. За несколько минут до отъезда поезда я стал на колени перед мамой для благословения на платформе. Мама меня провожала и благословляла на службу по старому казачьему обычаю, так, как она раньше провожала в России моих братьев.

У мамы в России осталось восемь сыновей и четыре дочери, я последний.

При благословении я помню ее последние слова: «Прости сыночек, я бы тебе коня хорошего для службы приготовила и запасных ухналей на дорогу дала, но мы не на Кубани, мы на чужбине». Тогда она мне дала какой-то маленький пакетик, зашитый в полотно. «Вот этот пакетик, где бы ты не был, всегда держи при себе, откроешь его только тогда, когда будет крайне необходимо. Он тебе поможет. Не забывай Бога, будет худо, молись Николаю Чудотворцу. Он спас меня, он спасет и тебя», — со слезами сказала она. Я поцеловал матери руку, затем в щеки три раза. «Ну, сыночек, в добрый час. Да хранит тебя Господь». Чиновник в красном картузе свистнул в свисток, и я на ходу вскочил в вагон. Через окно я видел, как моя мама долго махала рукой и концом своего головного платка утирала слезы.

Вспоминаю, как я уже солдатом, впервые беседовал с моим Войсковым Атаманом — генералом В.Г. Науменко. Для меня это была великая честь.

Вспомнил, как меня казаки бросали в воздух на «ура», когда я получил Железный Крест. Я не забыл наши первые встречи с Таней и наши любовные приключения. В моей голове последняя встреча в Сифиен зале в Вене с легендарным Кубанским генералом А.Г. Шкуро, который был на пропагандном концерте РОА, на котором держал слово Г.Н. Жиленков.

«Что, Ваня, уже джигитуешь?» — спросил он. «Начинаю», — ответил я. «Давай, начинай, из тебя выйдет хороший джигит».

Да, а сейчас я «джигитую» в английском грузовике под четырьмя дулами английских автоматов. И вдруг я сказал: «Дайте мне коня, мне джигитовать хочется». Все удивленно посмотрели на меня. Кто-то спросил: «Какого вам коня?» «Любого», — ответил я.

Когда было какое-либо празднование в первом казачьем полку Русского Корпуса, командир полка генерал Зборовский всегда звал хор трубачей, хор песенников, в котором я служил. Когда он кивал регенту хора П. Кошелю подойти к нему, мы все хористы знали, что он хочет, чтобы мы спели ему его любимую песню: «Было время золотое, да как сон оно прошло»…

Я продолжал смотреть на фотографии папы и мамы и потихоньку начал петь: «Было время золотое…» Мой голос становился все громче и громче. Невольно у меня текут слезы, я вижу, что дядя Коля тоже вытирает слезы. Кто-то из офицеров сказал: «Еще один помешался». Услышав это, я ответил: «Нет, господа, я не помешался, мне только больно и обидно, что так рано мою дорожку «ранним снегом занесло».

Уже час дня, а колонна не двигается. Мы не знаем, почему такая задержка. Вдруг я увидел, как два англичанина повели майора Островского по мосту через речушку, к горе. Я махнул Тане, чтобы она подошла и сказала, что случилось. Напуганная, она сказала, что майора Островского повели на расстрел. Она подробностей не знала, но слышала, что он что-то сказал генералу, что тому не понравилось. Мы все в грузовике ужаснулись. Значит не могли дождаться, когда нас большевики расстреляют. Начинают большевистский метод сами применять. Я послал Таню узнать, что происходит там. Было чудо. У казаков есть поговорка: «Бог не без милости, казак не без счастья». Майору Островскому было сказано, что он может ехать на своей машине «Фольксваген». Его вестовой Иван погрузил необходимые вещи, а также «Карла Ивановича», которого он не хотел отдать англичанам, которые так его просили.

Хорунжий Трескин попросился быть шофером. Начали заводить машину, а она не заводится. Тогда всех пересадили в грузовик, а Островскому сказали, что он поедет в «джипе» вместе с английским майором. Майор и полковник сказали Островскому, что будет лучше для него, если он снимет все награды. У него было два Железных Креста, все восточные ордена и еще какие-то итальянские награды за храбрость.

Островский снял все награды, сорвал все ленточки и бросил их на землю. Полковник нагнулся и подобрал все награды, отряхнул с них пыль, аккуратно замотал в бумажку и положил их в кошелек со словами, обращаясь к Островскому: «Это будет память о Вас и о Вашем поведении». Тут майор Островский вскипел, он бросил папаху на землю. «Ну теперь я не поеду!», — заявил он. И начал их крыть: какие они джентльмены? Как они торгуют людьми, какое у них «джентльменское» поведение с офицерами? Что он эмигрант и ничего общего не имеет с Советским Союзом и т. д. Как они столетиями чужими руками загребают жар.

Переводчик дословно все перевел английским офицерам, начался шум, крики и, наконец, приказали расстрелять майора Островского. Его подхватили под руки, толкая его в бока и в спину, повели через мостик на другую сторону ручейка. Но через некоторое время его вернули, посадили в джип на переднее сидение, приставив два автомата к голове и спине. Джип с майором Островским быстрым ходом помчался по дороге. Вскоре их догнал мотоциклист и что-то сказал шоферу. И вдруг этот джип повернул обратно. Островского привезли в штаб лагеря, какой-то офицер принес ему чашку чая и бисквиты. Островский подумал, что это перед расстрелом. Затем подошли почти все офицеры, которые были с ним раньше, подошел и мотоциклист, который имел какую-то бумагу, прикрепленную на картонке. На ней было что-то написано. Эту бумагу положили перед Островским, и он думал, что ее нужно подписать перед расстрелом. Но ручки у него не было, и он сказал: «Так как мое перо украдено солдатами гвардии Его Величества, короля Великобритании, я прошу дать мне перо или карандаш».

Тут получилось замешательство у офицеров. Наконец, они объяснили Островскому, что он их не понял и что его подпись не нужна, что он спасен и на этой бумаге должен дать о себе сведения.

Островский спросил, что будет с другими. Один из офицеров ему сказал: «Вы все — Белые Русские, наши друзья, выехавшие до 1938 года из Советского Союза, и не подлежите выдаче. Идем записывать Ваших друзей». Таня снова подошла к нам, сказала, что Островского вернули и что теперь идет запись старых эмигрантов. Когда я услышал это, я чуть не выпрыгнул из грузовика. «Таня, беги быстро и принеси мне мою зеленую «личную карту», она в кошельке. Таня принесла мне мой Югословенский паспорт. Я говорю дяде Коле: «Дядя Коля, Вы брат моей мамы. Вы из города Ниша. Ведь Вы все документы порвали в лагере. Он обрадовался. «Значит, ты мой племянник». «Да, Вы мой дядя», — ответил я.

Еще два офицера согласились со мной: один будет из Белграда, а второй из Крагуевца. Второй несколько раз переспросил меня, как выговаривается Крагуевиц. Я обратился к офицеру в чине капитана: «Господин гауптман, Вы тоже из Югославии?» Он мне спокойно ответил: «Никак нет, я не из Югославии, я из Советского Союза. У казаков нет старых и новых эмигрантов и никакого разделения у казаков не смеет быть. К тому же, я не большевик и не англичанин, и моя казачья и офицерская честь не позволяет мне врать». Он спросил рядом сидящих с ним трех офицеров, желают ли они стать югославами, но они переглянувшись, сказали: «Нет». Я сразу заметил, что это был их командир.

Какая казачья верность! До конца остались верными своему командиру, даже рискуя ехать на верную смерть.

Переписка уже дошла до грузовика позади нас. Мы — следующие на очереди, сердце мое усиленно бьется, жду, чтобы поскорее подошли к нам. Вижу, как солдат с бумагой и переводчик стоят и смотрят на нас. Я держу паспорт в руке. Вдруг солдат и переводчик уходят. Значит все грузовики за нами переписаны и остаются, а наш, последний в колонне едет в Советский Союз.

Я начал кричать и махать паспортом, а меня автоматчик в ребра автоматом. Я не обращаю на него внимания и продолжаю кричать. Таня, увидев, что я кричу, подбежала и я ей сказал, чтобы объяснила хорвату-переводчику наше положение. У меня не хватает дыхания, каждую секунду колонна может двинуться.