Переплёт - Коллинз Бриджет

— А что ты думаешь по поводу того, чтобы стать моим секретарем? О деньгах даже не думай. Скопишь Альте на приданое.

Я не ответил. Он смахнул муравья в траву.

— Прошу, Эмметт, подумай. Из тебя выйдет отличный советник, я даже не сомневаюсь. Крестьянская смекалка и чутье... ладно, ладно, молчу! — Я повалил его на землю, а он даже не сопротивлялся. Он поднял руку и погладил меня по голове, не глядя мне в глаза. — Пойдем ко мне сегодня, переночуешь в особняке. Когда вернешься домой, скажешь родителям, что я собеседовал тебя на должность управляющего.

Я отпустил его.

— Что?

— Всего на одну ночь. Или на несколько ночей. Прошу. Я пошлю письмо твоим родителям и все объясню.

— Не могу. Ты же знаешь. Нужно отцу помогать. Если не я, то кто...

— Неужели ты настолько незаменим?

Я сел. Солнце поднялось высоко; я и не заметил, как пролетело время.

— Такова жизнь на ферме. Люциан. Работа не ждет. — Альта несколько недель болела. Неужели пару дней без тебя не обойдутся? Прошу, Эмметт.

Я поднялся на колени и принялся застегивать пуговицы на рубашке.

— Мне пора.

Он схватил меня за запястье.

— Когда мы втроем — ты. Альта и я, — невыносимо притворяться, что меня интересует только она.

Я посмотрел на него, а потом отвел взгляд. В зарослях глицинии над нашими головами раздался шорох, и несколько сливочно-белых лепестков с коричневой каймой оторвались и пролетели мимо. На том берегу беспечно закурлыкал сонный вяхирь; вдали заблеяли овцы и пробили часы.

— Хорошо, — ответил я.

Он потянул меня за руку, и я неохотно лег рядом. Люциан улыбнулся. В тот самый момент я решил, что никогда не забуду, каким он был в тот день; как лежал, щурясь на солнце, с травинкой, приставшей к виску.

— Я знаю, почему ты меня ненавидел, — проговорил он. — Ты желал меня и боялся своего желания.

Комната Люциана в Новом доме находилась на самом верхнем этаже, в мансарде. Она была тесной, со скошенным потолком и маленьким чугунным камином, но из створчатого окна открывался вид на террасу и руины старого замка.

— Раньше тут жила служанка, — сказал он, пока я осматривался. — Я выбрал эту комнату, чтобы быть как можно дальше от дяди. — Я машинально покосился на дверь, но Люциан повернулся ко мне и уперся ладонями в стену по обе стороны от моей головы. Я оказался в ловушке. Он улыбнулся: — Не волнуйся, дядя спит в комнате с охотничьими трофеями. Старикан не любит подниматься по лестнице, у него подагра. А еще он все время пьян. Можешь шуметь сколько влезет, он все равно нас не услышит.

— А зачем мне шуметь?

Он наклонился и укусил меня за ухо. Я рассмеялся, а потом у меня перехватило дыхание, и пришлось следить за тем, чтобы не забывать дышать, иначе пошел бы ко дну.

Время то расширялось и казалось бесконечным, то сжималось до долей секунд: спазм наслаждения, солнечные блики на потолке, его пальцы, вцепившиеся мне в плечо, полутьма и густой запах вина, которое сделали раньше, чем мы появились на свет. Его кольцо на шнурке оттягивало мне шею. Он наклонился, взял его губами и поцеловал меня. Металл царапнул зубы; я ощутил вкус соли, камня и слюны.

В полночь меня разбудил бой часов на конюшне. Аюциан сидел на подоконнике; в лунном свете вырисовывался его силуэт. Проникавшее сквозь оконную решетку серебристое сияние напоминало жемчужины, застрявшие в рыболовной сетке. Я больше не понимал, кто я. Я родился заново, это был уже не я; новый я принадлежал Люциану.

Никогда еще я не был так счастлив. Даже не догадывался, что такое возможно.

Проснувшись утром, я лежал, не веря своему счастью; оно ослепляло меня, и я держался за край кровати, как по-

терпевший кораблекрушение цепляется за обломок корабля. Мне бы сейчас быть дома, работать, но я думал о ферме и как будто представлял чью-то чужую жизнь, не свою. Со мной или без меня дневные дела будут сделаны; но как же приятно лежать спокойно, слушать пение птиц, знать, что я улизнул от своих занятий, и понимать, что мне это безразлично. Солнце давно встало и заползло на кровать, освещая смятые простыни и ноги Люциана. Тот спал беспробудным сном, закинув руку за голову; под кожей запястья просвечивали голубые вены. Во сне его лицо казалось мягче, а рот — шире. Я долго смотрел на него, представлял, каким он был в детстве и каким станет в старости. Но в конце концов мне пришлось встать: во-первых, я так долго любовался им, что у меня защемило сердце, и, во-вторых, мне захотелось в уборную.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я крался по коридору в гулкой летней тишине и морщился, когда скрипели половицы. Я не осмеливался открывать двери, боясь наткнуться на служанку или, чего хуже, на лорда Арчимбольта. В конце концов я отворил окно в конце узкого лестничного пролета и помочился на клумбу внизу. Мне казалось, я запомнил дорогу к комнате Люциана, но я забрел слишком далеко, заплутал и очутился в длинном темном коридоре, по обе стороны которого тянулись ряды закрытых дверей. Коридор казался таким безликим и симметричным, что мне стало не по себе. Наконец я приоткрыл одну из дверей как можно тише и осторожнее, надеясь краешком глаза увидеть окно и вид из него: тогда бы я по крайней мере понял, в каком крыле дома нахожусь. Но, заглянув в комнату, я понял, что зря осторожничал: это была кладовая со скошенным потолком

и одним-единственным пыльным окошком в дальнем углу, откуда открывался вид на дорожку и лес вдалеке. В нос ударил запах нагревшейся на солнце пыли, теплый, как ванна.

Я зевнул и шагнул в комнату. Коробки и старая мебель громоздились так плотно друг к другу, что я с трудом нашел проход между ними. Заметив у стены прямоугольный сверток, укутанный отрезом грязного бархата, я развернул ткань и увидел портрет бледной женщины с темными глазами и такими же темными кудряшками; фоном служили цветущие заросли. Женщина устало и безжизненно взирала на меня с полотна. Внизу на раме значилось: «Элизабет Сэссун Дарне». Мать Люциана? Навряд ли, портрет был слишком старым; должно быть, это его бабушка. Я стал внимательно рассматривать ее лицо, пытаясь увидеть сходство. Взгляд у женщины на портрете был странный, меланхоличный и отсутствующий, — совсем не такой, как у Люциана, его-то глаза блестели смекалкой, — но в форме лба, пожалуй, было что-то похожее...

Я отступил назад, чтобы получше рассмотреть портрет, и наткнулся на большой жестяной короб. Взметнувшаяся пыль защекотала ноздри, и я чихнул. И тут же от неожиданности сел на пол, чуть не раздавил коллекцию бабочек под стеклом.

Прямо передо мной стояла коробка поменьше. Я подтянул ее к себе и открыл.

Там были книги.

Книги? Я чуть было не оттолкнул коробку. Теперь, когда я знал, что представляют из себя книги, я боялся к ним прикоснуться, точно они переносят заразу. Но что плохого может случиться со мной здесь, на этом теплом тихом чердаке, в доме, где мирно спит Люциан?

Я взял книгу, лежавшую на самом верху, и не почувствовал головокружения и тошноты, как тогда, на ярмарке в День Пробуждения, когда раскрыл книгу, купленную у торговца. Слова перед глазами были просто словами, и больше ничем.

«Н а заре моего детства, в нежные годы, когда солнце отрочества еще не взошло надо мною и не расцвели бутоны моего девичества, невинность мою впервые осквернило вторжение мужчины».

Я перевернул страницу. Рассказ продолжался в том же напыщенном тоне, со множеством аллегорий и упоминаний Венеры и Приапа.

«Его громадный жезл, который он направил не в открытые врата моего сада наслаждений, а в другую дверь, служившую целям куда более приземленным...»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Я засмеялся.

— Что ты делаешь?

Я обернулся. Прислонившись к дверному косяку, на пороге стоял Люциан, растрепанный и почти раздетый. На нем была моя рубашка, застегнутая на одну пуговицу. Спокойный и заспанный, он, улыбаясь, подошел ко мне. Я думал, что он меня поцелует, но он вдруг замер.

— Что это?

— Книга. Здесь нашел. Но, кажется, с ней что-то не так. Она не такая, как...