Переплёт - Коллинз Бриджет

Дверь в комнату Альты была закрыта. Я прошел мимо, не останавливаясь, но что-то заставило меня обернуться. Под дверью шевельнулась тень; я понял, что Альта следит за мной. — Альта?

Молчание. Но она была там, я не сомневался; тень едва заметно сдвинулась вбок, словно Альта тихонько пятилась вглубь комнаты.

Я распахнул дверь. Альта ахнула, и не успел я заговорить, как она набрала в легкие воздуха, выпрямилась в полный рост и хлестнула меня по лицу.

Мир вспыхнул и заискрился перед глазами красно-черными звездами. В ушах зазвенело, точно стекло разбилось на тысячу осколков.

Альта кричала на меня. Я слышал лишь обрывки фраз: проклятый, отвратительный ублюдок... грязная свинья... И другие слова; я даже не думал, что она их знает. Слова не ранили, а проникали под кожу, как занозы, которые начнут саднить и гноиться лишь позже.

Тогда я ударил ее в ответ.

Она замолчала и уставилась на меня широко раскрытыми глазами. На ее щеке расцветало красное пятно; я видел следы своих пальцев на ее скуле. Впервые в жизни я не ощутил угрызений совести за то, что причинил ей боль; мне бь1ло все равно и ни капельки не стыдно за свое безразличие.

— Как они узнали? — услышал я свой голос словно издали.

— Я следила за вами. Однажды ты вернулся с розой в петлице, и я поняла, что вы были в руинах старого замка. Я поняла, где вас искать. И все увидела. — Она сглотнула. Я никогда не видел, чтобы Альта смотрела на кого-то так, как на меня в ту минуту: ее лицо дрожало от ненависти и боли, и в нем читалось странное взрослое равнодушие. Ей было все равно, что я подумаю, увидев ненависть в ее глазах. — Я застала вас. Вы сношались, как животные.

Я закрыл глаза.

— Потом я поняла, что ты спрятал мой ботинок, Эмметт. Ты нарочно задержал меня. Я долго его искала, потом надела выходные туфли и пошла за вами. Я хотела увидеть Люциана. — Она замолчала. — Но нашла вас обоих. Вы разговаривали обо мне. О том, что я ничего для него не значу. — Я никогда не...

— О том, как невыносимо ему притворяться, что он меня любит.

— Альта.

— Неважно. Тебе же плевать, верно? Ты смеялся вместе с ним. — Ее голос задрожал и сорвался, но через мгновение она заговорила снова. — Я пошла домой. Я не хотела рассказывать маме с отцом, но тебя не было всю ночь, и я не выдержала.

я постарался не думать о том, что она испытала. Что бы она ни чувствовала, она не имела права им рассказывать. Она знала, какой вред нам причинит.

— Сначала они решили, что я ошиблась. А потом я сказала, что ты хранишь яйцо, которое Люциан купил тебе на ярмарке... — Ты рылась в моих вещах?

— ...и что у него родинки на спине. И что я видела, как вы этим занимались. — Она замолчала. Почудилось ли мне торжество в ее голосе или она и впрямь злорадствовала? Сестра вздернула подбородок. — Тогда они поверили. Я закрыл лицо ладонями. Мне хотелось умереть. — Отец написал письмо родителям Люциана в Каслфорд. Хотел убедиться, что вы с ним никогда больше не увидитесь.

— Ты не имела права рассказывать им, Альта, — промолвил я и не узнал свой голос. — Ты влезла не в свое дело. — Я люблю его, — выпалила она и замолчала. — Любила. Конечно. Вот он, ее козырь. Слова, что я не осмелился произнести, а если бы произнес... Я не дал себе закончить мысль. Взглянув на нее в упор, я вложил в свой ответ все презрение, на которое только был способен:

— Значит, зря ты донесла на нас. Если бы ты промолчала, он бы женился на тебе.

Ее глаза расширились.

— Ты лжешь.

— Но теперь это уже неважно, правда?

С мрачным, извращенным удовлетворением я смотрел, как побледнело ее лицо; наконец она заморгала, и слезы заструились по щекам. От моего злорадства не осталось и следа.

Я повернулся к двери, и мой взгляд упал на что-то белое в углу. У стены лежали танцевальные башмачки Альты из шел-

ка цвета слоновой кости, ее радость и гордость. Не лежа^ ли — он были небрежно брошены, точно ей было безраалично, что с ними станется. Я вспомнил, как светилось ее лицо, когда она разворачивала их, шурша папиросной бумагой, — башмачки подарили на день рождения два года тому назад. В прошлом году Альта надела их на Праздник урожая и так боялась запачкать, что мне пришлось нести ее на руках на самом грязном участке дороги, лишь бы на ткани не появилось ни пятнышка. В тот день кто-то сказал, что в этих башмачках она танцует, как фея. «Скорее, как гоблин», — отшутилась она, и мы так сильно смеялись, что пришлось выйти на улицу. И там, на улице, она потребовала, чтобы я постелил ей под ноги плащ — не хотела ступать по голой земле. Но сейчас туфли покрылись пятнами травы и грязными брызгами. — Прости, — сказал я. — Я не хотел тебя обидеть. — Уходи, Эмметт.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я заколебался. Почему-то я решил, что она передумает, как в детстве, когда мы ссорились и она закатывала истерику. Но Альта продолжала смотреть на меня в упор, пока я не вышел.

Не помню, как я попал в свою комнату. Свернулся калачиком на кровати, словно решил, что если уменьшусь в размерах, то и боль моя ослабнет. Долгое время я просто лежал и дышал, стараясь ни о чем не думать; потом услышал, как кто-то проехал мимо на лошади и залаяла Клякса. Тогда я не выдержал и заплакал.

Тоска по Люциану ощущалась как зияющая кровоточащая рана. Я даже чувствовал края этой жгучей отчаянной боли: она начиналась под грудью и заканчивалась где-то

в области паха. Стоило пошевелиться или заговорить, и боль усиливалась. Прежде мне никогда не хотелось умереть, но теперь меня целыми днями преследовало чувство, будто я тону, но спасительная тьма никак не поглотит меня.

Люциан уехал. Я бы отдал что угодно, лишь бы увидеть его или услышать его голос, но его больше не было рядом. И это все, что имело значение; все, о чем я мог думать. Постепенно в голову стали пробираться и другие мысли: мама с папой никогда не простят меня; Альта меня ненавидит; я разрушил их и свою жизнь. Альта видела нас с 7юцианом вместе. Следила за нами.

А Люциан? Его отец теперь знал о нас. Если его накажут, виноват буду и я. При мысли об этом мне становилось трудно дышать, а внутри все сжималось. Я думал о том, что Люциан сейчас страдает из-за меня и презирает меня так же, как Альта. Я цеплялся за память о нем, вспоминал, как мы вместе смеялись, прикасались друг к Другу, повторял про себя слова, которые мы друг другу говорили. Но с каждым биением сердца воспоминания меркли. Мне было так важно сохранить все в памяти, что я уже ни в чем не был уверен. Наверняка он возненавидел меня, или хуже — что, если я всегда был ему безразличен? Что, если он совсем не вспоминает обо мне и рад от меня избавиться?

У меня пропал аппетит. Казалось, я никогда больше не захочу есть. Мне не хотелось двигаться; заставить меня пошевелиться могла лишь Клякса, скулившая во дворе, но когда я вставал покормить ее, у меня в глазах темнело, и, наполнив ее миску, я спешил обратно в постель. Однажды она начала скрестись в дверь. Собак наверх не пускали, но я уже опозорил семью, и еще одна провинность едва ли ухудшила бы мое

положение, поэтому я впустил ее в комнату. Она порыскала по углам, потом легла рядом со мной на кровать, и я обнял ее. Тепло собачьего тела не заполнило пустоту внутри, но тихое дыхание Кляксы и ее тяжелый подбородок на моем плече уняли боль. Я наконец уснул, совершенно выбившись из сил.

Когда я очнулся, уже почти стемнело. Клякса спрыгнула на пол и подошла к двери; ее коготки царапали по деревянным половицам. Сердце стучало, точно мне приснился кошмар, но очнулся я не от кошмара, а от осознания реальности, резкого, как пощечина. Я сел, дрожа, и откинул со лба взмокшие пряди.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Внизу хлопнула дверь гостиной. Скрипнули половицы; раздался приглушенный голос. Говорил мужчина, но не отец, хотя через несколько секунд я услышал и отцовский голос, как мне показалось, подобострастный.

Я отвел Кляксу вниз и выпустил во двор. После духоты моей комнаты вечерний воздух казался тепль»! и ароматным, но я закрыл дверь, прошел по коридору и остановился у двери в гостиную. Этот голос... я замер и прислушался. — Понимаю, как вы расстроены, мистер Фармер. На миг мне показалось, что говорит Люциан; я вздрогнул и чуть не бросился к двери. Кровь зашумела в ушах, но тут я понял, что ошибся: мужчина говорил в той же манере, погородскому, но голос у него был низкий, пустой и бескровный. — Хорошо, — сказал отец, — я приведу его. Я попятился, но скрыться не успел; открыв дверь, отец сразу увидел меня и прищурился, но ничего не сказал, лишь пригласил войти.