Переплёт - Коллинз Бриджет

Не знаю, чем я себя выдал, но у меня ничего не вышло. Он вдруг расплылся в широкой и счастливой улыбке.

— Так значит, ты не хочешь обо всем забыть? — проговорил он. — Хорошо. Потому что я тоже не хочу.

Мне стало трудно дышать. А потом что-то внутри меня рассыпалось: как будто давно расколотый горшок, который кто-то склеил заново, упал и раскололся, задетый чьей-то неосторожной рукой. Я тоже рассмеялся.

Прошло немало времени. Он потянулся и погладил меня по щеке тыльной стороной ладони, и этот жест заставил мое сердце кувыркнуться, как и все, что он сделал в тот день.

Много позже, когда самый длинный день наконец померк и превратился в ночь, мы разошлись по домам, спотыкаясь, как пьяные, и поцеловались в темноте на перекрестке, прежде чем расстаться. Я помню этот поцелуй, отчаянный и долгий; нам так не хотелось отпускать друг друга, что на губах остались синяки. А может, это было потом, следующей ночью, когда я тайком выбрался из дома в летнем сумраке и встретился с ним снова? Время, тягучее, как мед, замедлило свой бег. Дни после Солнцестояния, когда Альта еще дулась, слились в один сверкающий день. Ничего не измени-

лось, но все стало другим; жизнь шла своим чередом, сладость била через край, и все казалось одновременно обычным и удивительным. Он помогал мне в работе — мы работали вместе на жаре, раздевшись до пояса и обливаясь потом; потом делали передышку и пили имбирное пиво, что приносила нам мама. Он пил так быстро, что чуть не захлебывался, вытирал рот рукой, смотрел на меня и улыбался. А потом, потом, потом... Однажды в сумерках — то ли закатных, то ли предрассветных, до или после, точно не помню — он взял меня за руку, и наши пальцы переплелись; после мы лежали под звездами, и я с колотящимся сердцем целовал его в лоб — странно, что сердце билось так отчаянно после всего, что мы сделали, но я все еще боялся отпугнуть его. В тени замковой стены он сорвал розу и вставил в петлицу моей рубашки, а когда я укололся шипом, наклонился и слизнул крошечную каплю крови с моего пальца.

Жарким днем — был ли то наш последний день, прежде чем Альта его простила? — мы урвали час наедине в руинах замка, и он повернулся ко мне и с нежностью, заставившей меня вздрогнуть, сказал:

— Может, теперь будешь называть меня Люцианом? — А разве я не называл?

— Нет. Ты всегда зовешь меня Дарне. И это как-то... странно. — Он улыбнулся. — Особенно когда ты говоришь «Дарне» и следом — «умоляю, еще».

— Заткнись, Дар... Люциан. — Я ткнул его локтем в бок. Он смеялся. — А как же Альта? Она заметит. И спросит, с каких это пор мы зовем друг друга по имени.

— А это важно?

— Да. — Я выпрямился. — Нельзя ей рассказывать.

— Конечно, нельзя, глупец ты эдакий. Я не то имел в виду. — Он тоже выпрямился и повернулся так, чтобы видеть мое лицо. — Никто не должен узнать о нас. Никогда. — Да знаю я! Потому и сказал...

— Ладно. Тогда продолжай звать меня Дарне. — Он встал и зашагал прочь.

Я открыл было рот, чтобы сказать: «Ты не лорд, чтобы раздавать приказы, 7юциан», но вовремя остановился, увидев, как он бьет кулаком о каменный дверной проем. Я подошел к нему. Сердце колотилось. Положил руки ему на плечи, ожидая, что он оттолкнет меня или скажет что-то еще. Но он этого не сделал.

— Люциан... никто не узнает.

— Как же я все это ненавижу. Сил нет.

— Понимаю. — Мне было нечего добавить. Он прижался ко мне. Я потянулся и прислонился лбом к его затылку. Его волосы пахли травой и летом.

Потом он рассмеялся сухим, болезненным смехом, прозвучавшим, как хрип, и сунул руку в карман. На его ладони что-то блеснуло.

— Что это?

— Обручальное кольцо. Купил в Каслфорде. Я стиснул зубы. Мне захотелось толкнуть его руку, чтобы кольцо выскользнуло и упало в ров. Но вместо этого взял и рассмотрел как следует. Простой серебряный ободок с крупньп^ темным камнем, переливающимся тенями и бликами, которые мерцали и таяли, поймав солнечный луч. Оно было прекрасно.

— Альта хотела золотое, с рубинами и жемчугом, — заметил я.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Я знаю. — Он попытался поймать мой взгляд и снова рассмеялся, но на этот раз его смех звучал искренне. — Ты же знаешь Альту. Она не стесняется намекать, какие подарки ей нужны.

— Так почему...

— Оставь его себе.

— Что? Мне? Но зачем?

— Или ты решил, что я все-таки обручусь с Альтой после всего, что было?

— Ты мог бы сдать его в ломбард. Или обратно в лавку. Оно, наверное, стоит не меньше...

— Носи его на шее. Прошу тебя. — Он сомкнул мои пальцы и сжал их; кольцо больно впилось в ладонь. — Я куплю тебе цепочку.

— Хорошо, — ответил я, хоть ничего и не понял. — Повешу пока на шнурок.

Он подошел к кромке рва и окунул стопу в воду. Я рассматривал кольцо, поворачивая его на свету и любуясь переливами цвета: бирюза, пурпур, изумруд...

— Погоди, — вдруг вырвалось у меня, — если ты знал, какое кольцо хочет Альта...

— Я послушался сердца, — не поворачиваясь, ответил он. — То есть ты... — я замер. Я видел контур его щеки: он улыбался. — Ты знал, — медленно проговорил я. — Ты купил кольцо мне, заранее зная о том, что случится между нами? — Я надеялся, что это случится.

— Так значит, ты все просчитал, самодовольный болван? Ты все спланировал.

— Но-но, — ответил он, — какой же я болван, если знал обо всем заранее?

я бросился на него. Он попытался поставить мне подножку, но потерял равновесие, и мы стали бороться, рискуя свалиться в воду. Я чувствовал, как он трясся от хохота.

— Не смей воспринимать меня как должное! — воскликнул я. — Я тебе не слуга. — И тоже засмеялся, но потом посерьезнел; мы замерли на расстоянии вытянутой руки друг от друга и смотрели друг другу в глаза.

— Не буду, — ответил он. — Обещаю. Никогда.

Заметила ли Альта перемену в моем лице, объявив, что в следующий приезд Люциана намерена его простить? Я надеялся, что нет, но сложно не вызывать подозрений, когда весь твой мир меняется в одночасье, и ты вместе с ним. Альта так хорошо меня знала; порой я удивлялся, как она могла не замечать, что каждая жилка в моем теле, каждая мышца поет от счастья и чувствует себя живой? Она сказала: «Зато он не стал навязываться», — и мне пришлось отвернуться. Хотелось смеяться и плакать. Теперь все вернется на круги своя. Я не смогу прикасаться к нему и называть его Люцианом. Буду бояться даже взглянуть на него — вдруг Альта прочитает по лицу, что на самом деле у меня на уме? Это было невыносимо, но что еще я мог сделать?

На следующий день я с трудом мог находиться рядом с ним. Он вел себя так легко, так непринужденно. Его улыбки предназначались Альте, его шутки были обращены только к ней, и каждый взгляд, брошенный искоса, заставлял ее краснеть и опускать глаза долу. Сердце мое сжималось, как пружина; я не хотел думать о том, что будет, когда пружина отскочит.

В тот день мы поехали к каменщику забрать пару бракованных надгробий — надпись на них была высечена с ошиб-

кой, — чтобы сделать из них полки в маслобойне. Мы втроем сидели в повозке; Люциан с Альтой смеялись и флиртовали, будто уже были обручены. Я и жалел, что не поехал один, и понимал, как мне было бы невыносимо чувствовать, что я упустил возможность побыть рядом с ним, пусть даже он ни разу не пересекся со мною взглядом. Наконец мы загрузили последний камень, Люциан поднял голову, и я решил, что сейчас-то он посмотрит на меня, но нет — он бросился помогать Альте забраться в повозку и стал поддразнивать ее по поводу надписи на мраморном надгробии — мол, теперь на каждом бруске масла будет отпечатано «готовся к смерте»... Может, все, что случилось между нами, мне только привиделось? Или он хочет показать мне, что я для него всего лишь игрушка?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Повозка остановились, Лльта пошла за кустик, а он обнял меня за шею. Я хотел повернуться к нему, но он вцепился мне в шею, удерживая мою голову на месте. Мои нервные окончания скрутились в узел, ощутив его прикосновение. Лльта могла нас услышать. Так мы и сидели в полной тишине, и вскоре она вернулась с букетом цветов, сделав вид, что ходила вовсе не справить нужду.