Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3 - Александр Солженицын

Так все вместе они и ввалились к Непенину, матросы со сжатыми бровями и губами, руки на карабинах, Муравьёв с весьма безстыдным независимым видом, а Максимов с блуждающей – или даже блудливой? – улыбкой на крупном лице.

Адмиралов оставили одних, и Максимов руки разводил, объяснял с сильным чухонским акцентом:

– Вот, Адриан Иваныч! Только что я был арестован, сейчас возведён в Командующие флотом, а завтра буду повешен.

Не рассказал, как же так: из-под ареста и сразу в Командующие? Что-то им обещал?

– Отказаться – счёл невозможным, чтобы не подорвать боеспособность флота.

Матросы оставили их не вовсе одних, за дверью стояли, нависали.

Непенин сидел в полном изумлении. До позавчерашнего дня его мог сместить только Государь. Но вот Государь сместил себя сам. Не сразу можно было представить, кому теперь подчинялся Командующий Балтийским флотом. Правительству и даже морскому министру подчинения не существовало. Да в новом правительстве морского министра вовсе нет, а по совместительству Гучков. Гучков вообще-то был единомышленник всех младотурок, но проверять и поддерживать единомыслие сейчас невозможно было по телеграфу.

Однако что-то надо было решать.

Однако что же решать, если «Павел I», откуда всё вчера началось, уже разослал по всем кораблям радиотелеграмму: не выполнять распоряжений Непенина, а только Максимова?

На «Павле» был такой «центральный комитет депутатов кораблей».

Нет, сдать власть Непенин не может – это теперь компетенция… Временного правительства?

Но и помешать – как он может?

Как бы Непенин ни думал, но власти у него уже не осталось.

Однако она оставалась на его плечах и на сердце.

Во-первых, решил доложиться – уже не в Ставку, но в Государственную Думу, обо всём происшедшем.

Написал – и сам хотел пронести в радиорубку.

Но матросы у дверей не пропустили его.

Он был как бы арестован.

Телеграмму – прочли и тогда допустили адъютанта отнести.

Как же было теперь – не передавать власти?..

Решили с Максимовым во избежание двоевластия подписывать все распоряжения вдвоём.

Решили, что Максимов, взяв на автомобиль кроме красного флага ещё флаг Командующего флотом, поедет к коменданту Свеаборгской крепости установить единство действий.

При нём уехала и вся сопровождавшая группа матросов.

Адмиралу возвращалось ходить по своему «Кречету», где бурлила возбуждённая толпа, синие голландки вперемежку с серыми солдатскими шинелями.

Штабные предложили составить от имени Непенина приказ по флоту, что он приветствует новый строй.

Уже писано было и объявлено и вчера и сегодня на рассвете, но что ж? Ещё лишний раз в несомненную точку, обстоятельства таковы.

Вконец изнервленный Ренгартен пришёл рассказать, чтó печатается во флотской типографии «депутатским решением»: тысячи листовок с записью ночного разговора «депутата» Сакмана – с Керенским. И заявление Керенского, что матросам обезпечивается полная свобода агитации.

Тем временем оказалось, что «комитет матросских депутатов» не только на «Павле», но их – три в разных местах, и они разных мнений.

Черкасский предложил: пока есть связь, пока Непенину доступна телеграфная рубка (команда «Кречета» вела себя покойно) – связаться с Генеральным морским штабом в Петрограде и просить Керенского к аппарату на разговор.

Верно!

Черкасский пошёл вызывать.

Непенин старался не рассеять твёрдости. Всего несколько часов надо было перестоять!

Принесли вестовые новость, что на собрании команд в столярной мастерской избирали новый штаб флота! – и Непенина тоже выбрали в штаб.

И тут с набережной вступила группа вооружённых матросов, человек двадцать, а сорок осталось за сходнями, – и объявили, что арестуют всех офицеров «Кречета».

Им ответили, что адмиральское судно и штаб не могут остаться без офицеров.

Погудели, оставили нескольких – флагманского штурмана, инженера-механика, священника, трёх-четырёх в штабе – Черкасского, Ренгартена, Сполатбога, – а остальным скомандовали выходить, арестованы.

И Непенину.

Нечего делать. Адмирал пожал плечами, подчинился.

Верные декабристы смотрели на него с разрывающей тревогой.

И сразу же, тесной толпой человек в шестьдесят, повели их по набережной, в сторону крепости.

Привет тебе, заря освобожденьяОт рабства подлого под игом палачей!

416

Вчера среди дня, неурочно, вдруг грянул над Москвою громовой колокольный звон, как пасхальный! Сперва – из Кремля, потом стали ему отзываться, отзываться из других разных мест. И покатилось, и погудело над Москвой – часа наверно два.

А Ксенья со своей ещё гимназической подругой Бертой Ланд, тоже теперь московской курсисткой, как раз гуляли – занятий-то по-прежнему не было. И многие прохожие и Берта восхищались, как это замечательно придумано: отметить колокольным звоном праздник обновления России. Некоторые шли смеялись, а другие крестились по привычке. Правда, слышали, что этот звон – подменный какой-то: не только не все церкви, но и полезли на колокольни ненастоящие, видимо, звонари: сбивались и перебивались нестройно.

Многие были в восторге, а Ксенья постеснялась возразить, что это неуместно и даже обидно: как же так, на великий пост? Хотя и сама была не блюстительница постов.

Вообще, жизнь рано научила Ксенью, где что говорить и чтó иметь право любить, не любить. Ещё с детства нельзя было жить противоположнее, чем у своих в экономии – и у Харитоновых, но Ксенья усвоила и не путала два разных поведения. А хорошо чувствовала себя – в обоих. Своей кубанской жизни она отчасти стыдилась – и большого богатства и, совокупно, невежества. А с другой стороны – и нисколько не стыдилась, ведь богатство пришло честными средствами, энергией и смёткой её незаурядного отца, который, будь он с образованием, не потерялся бы и среди московских крупных фигур. Да и в самом богатстве она не ощущала безнравственности – а зато какая независимость. Но высказать такое среди курсисток было невозможно, неинтеллигентно. А ещё с одной стороны – это невежество с малороссийским говором было родное, трогательное, и некрасиво-унизительно было бы говорить о нём с извинчивым видом.

Так и мимо Иверской часовни – Ксенья при Берте шла, как будто не замечала, а на самом деле ощутимо раздвоилась, – и хотелось бы подойти, послушно постоять. Все эти дни революции, рядом с шумной придумской толпой, тут теснились богомольцы, больше женщины, простолюдинки, и проходили по очереди внутрь, а там полыхало обычное множество свечей.

И ещё этот пьяный звон. И как раз под него вывели из подвала городской думы едва не тысячу пленных городовых, они покорно построились в колонну, и повели их куда-то вверх по Тверской. Стянулась смотреть на них толпа, но мирно, враждебного не кричали.

По городу разъезжали на автомобилях с призывами: всем возвращаться к мирным занятиям. И на стенах развешивали воззвание нового теперь командующего Грузинова: «Переворот совершился! Теперь дело каждого – вернуться к своей работе. Скопища мешают, кто останется на улицах – тот сознательный враг родине!» Но все только смеялись: разгулялись, во вкус вошли, правда уже по тротуарам, мостовые стали прочищаться.

Вчера же открылись и театры, и кинематографы. Вчера, в одной газете, разошлось и радостное: что убийца Сашка-семинарист арестован со своею шайкою, и Москва вздохнула облегчённо.

Но сегодня в газетах оказалось: и та шайка, и шайка Васьки-француза – все на свободе. В газетах же были и царские отречения, и газетчики бегали, вместе кричали: «Конец дома Романовых! Сашка-семинарист на свободе!»

По всем улицам сбивали, снимали гербы с аптек, учреждений и замазывали их на торговых вывесках.

Сегодня же хоронили и трёх солдат – «жертв революции», убитых на Каменном мосту. Погребальное шествие пошло из центра, поднималось по Знаменке к Поварской – и на Братское кладбище. Воинские чины несли сотню венков, дамы – букеты из красных тюльпанов, шествие растянулось, останавливались для речей, говорили, что хоронит – 100 тысяч человек. За погребальной колесницей шла рота автомобилистов с оркестром, школа мотоциклистов и ещё один оркестр юнкеров.

Но Ксенья с Бертой пошли не туда, а на Красную площадь, где назначен был парад войск. Тут уже публика заняла лучшие места, а кто половчей, это не для барышень, взобрались на крышу Торговых рядов, угнездились между башнями Исторического музея, на уступах Василия Блаженного и на деревьях вдоль кремлёвской стены. А уж Лобное место – это было сбитище тел.

Стоял тихоморозный прелестный день. Через пелесоватые облака иногда проглядывало солнце, то больше, то меньше.

Многие из публики пришли не поодиночке, а рядами, с какими-то невиданными знамёнами – партий или организаций, так и стояли с ними. Народ всё больше густился. А войска стояли своими рядами, и на штыках у многих висели красные обрывки. А середина площади оставалась пуста, и на ней стояли автомобили с поднятыми треножниками фотографических и кинематографических аппаратов.