Цепная реакция - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

из спячки сурка. Мадам обрадовалась дочери так, будто они давно не виделись, и быстренько усадила ее за стоявшую в углу арфу.

—Катенька будет нам играть свои сочинения, а мы займемся делом.

Шустро перебирая короткими пальцами по струнам арфы, младшая Лазарева завела меланхоличную тему, выражавшую, очевидно, мысль о подростковой смуте.

—Вчера был огромный, грандиозный, неповторимый успех в одном, я не вспомню, каком, клубе в Воллинсхофене перед солдатами, которых перевели к нам сюда откуда-то с войны, кажется, — тараторила мадам, деля тесто на кружки. — Но все они русские. Имя Лазарева буквально оплодотворило их! Как они слушали, о! как они слушали — меня так никогда не слушали! Я им рассказала о нашем изгнании, о творческом наследии моего гениального мужа, как мы жили вдали от нашей Родины, как нуждались. Потом некоторые из них даже подходили ко мне и спрашивали: чем помочь? А один, подумайте только, сунул мне пять франков! Я сохраню их как благодарность обыкновенного человека моему мужу. Какие сердца! Какие души!

—Мама, я не могу так играть! — возмутилась дочь.

—Подожди, милая. — Мадам уже не могла прерваться. — И это при том, что какие-то негодяи, просто никчемные, не по- боюсь этого слова, гнусные люди посмели усомниться в ценности наследия Лазарева! Вы не читали последнюю «Русскую мысль»? И не читайте! Я сразу заявила, что подам на них в суд. Речь об уголовном преступлении! Божий закон они уже преступили… Впрочем, о чем это я? Играй, Катенька, играй… Поедим пельмени, и я почитаю вам новый отрывок из своих воспоминаний.

Все невольно поежились. В последний месяц Лазарева замытарила русскоязычную общественность чтением мемуаров, которые она взялась писать, дабы зафиксировать образ супруга в непререкаемо монументальном величии. Дописав очередную главу, она уже не могла продолжать дальше, пока не донесет ее до расползающейся в разные стороны аудитории. Сбежать удавалось немногим, приходилось сидеть и вежливо слушать.

На днях после церковной службы в «Кухелиннер» заглянул проживавший в Цолликоне известный публицист-затвор- ник Ильин. Разочаровавшись в мессианстве Гитлера, он редко бывал на публике, сторонился соотечественников, публиковался под псевдонимом, избегал дискуссий, поэтому его по- явление в «эмигрантской» харчевне вызвало тихий перепо- лох, отмеченный всплеском слухов. Шептались, что деньги на жизнь ему дает нацист Геббельс, за квартиру платит композитор Рахманинов, а сам он проводит масонские ритуалы на полуночных сборищах где-то неподалеку от кладбища Зильфельда.

Усевшись в дальнем углу, Ильин заказал чаю и углубился в чтение «Нойе Цюрихер Цайтунг». Он механически размешивал уже давно растаявший в чашке сахар, когда к нему с загадочным видом приблизилась мадам.

—Que voulez-vous, Madame? — довольно неприветливо спросил он, оторвавшись от чтения.

—Хочу представиться, Иван Александрович, — кокетливо сказала она по-русски. — Я — Лазарева.

—Вот как? — Ильин отложил газету, встал и предложил ей присесть рядом.

—Мне не нравится слово «вдова», — усевшись, сказала мадам. — Я была и навсегда останусь женой великого Павла Лазарева.

—Вот как? — повторил Ильин с явным недоумением. — Это похвально. — Нахмурился и спросил: — А кто это?

У мадам хватило сил пригласить его на читку своих мемуаров. Ильин вежливо, но твердо отказался, сославшись на занятость. Лазарева оставила ему на столе вырезки из газет с публикациями мужа. Ильин, уходя, забыл забрать их с собой. Он так и не вспомнил, кто такой философ П. П. Лазарев. Это было похоже на вызов.

Оскорбленная мадам решительно кинулась наводить справки об Ильине и, порывшись в соответствующих инстанциях, нашла, что проживает он в Швейцарии без законного права оседлости и без права на труд, о чем немедленно сообщила в Федеральный совет, а заодно и в кантональную полицию Цюриха, предложив разобраться в правомерности его пребывания на территории Конфедерации. Теперь она ждала реакции официальных органов на свой запрос, чтобы продолжить тихую атаку более вооруженной.

В перерыве между пельменями и свежей главой из воспоминаний о Лазареве Элен успела сообщить Чуешеву, что в ее банке наблюдается необыкновенная активность, словно готовится какая-то очень серьезная операция, и что самое существенное — с участием немцев, как раз именно тех самых влиятельных немцев из рейха, с которыми Банк торговых коммуникаций плотно взаимодействует, начиная с 1937 года.

—У меня, вероятно, будет к тебе просьба, — подумав, сказал Чуешев и, посмотрев в напряженные глаза Элен, мягко добавил: — Чего ты, птичка моя? Просто информация, которую ты и так знаешь. Сущие пустяки. Поговорим об этом позже.

Тётя с недоверием посматривала в их сторону. Ей был подозрителен этот парень со скулами пролетария. Она таких помнила.

—Ленуся, — сказала она, — принеси мне подушку под бок.

Пельмени тёте понравились, но съела она только два, с брезгливым видом орудуя ножом и вилкой. Лепить их она не пожелала — даже под звуки арфы. В основном на пельмени налегал Чуешев, однако полсупницы все-таки вернулось на кухню; первый же, который взяла в рот служанка, оказался с перцем.

Под звуки арфы, медленно, с внушительным ударением на важных, по ее мнению, моментах, строго поглядывая поверх очков на обреченно притихших гостей, читала мадам свой косноязычный мемуар, полный восторженности и литературных штампов, и ничего, казалось, не оставалось, кроме как мужественно терпеть до конца. Как вдруг из недр квартиры бесшумно выступил помятой наружности губастый господин лет сорока — в роговых очках, домашних тапках, с книгой под мышкой. Он как будто не ожидал встретить здесь посторонних.

Мадам сбилась на полуслове, смутилась и, немного помявшись, представила незнакомца:

—Между прочим, други мои, вот… прошу любить и жаловать, мой секретарь и советник Олег Нилович Пирогов. Олег Нилович — ученик Пал Палыча. Верный, надежный… ученик. Что бы я делала с наследием великого Лазарева без Олега Ниловича? — И сама себе ответила: — Ничего!

На том чтения завершились.

Pейнланд, гау Эссен, Альденхофен,

17 февраля

Паш встретил Даллеса на окраине безлюдной деревни Альденхофен — стоял посреди разбитой дороги, точно любящий родственник, и ждал, пока до потери цвета заляпанный грязью «рено-вивастелла», проваливаясь в ямы и колдобины, доползет наконец к месту назначения — в расположение 9-й армии генерал-лейтенанта Симпсона. Даллес вылез из машины в состоянии глубокого, граничащего с отвращением недовольства, онемевших ног и пульсирующей боли в левом виске, которая не отступала уже вторые сутки. Ему было противно всё: и эти дороги, и эти люди, и эта военная форма без опознавательных знаков, которую его уговорили на себя напялить, с сапогами на размер больше