Маска и душа - Федор Шаляпин

Я взволнованный вышелъ къ хору и говорю:

— Мнѣ, конечно, налгали, что вы меня обвиняете въ конфликтѣ и поносили меня скверными словами?

— Нѣтъ, правда, — вызывающе нагло отвѣчаетъ мнѣ впереди стоявшiй хористъ.

Каюсь, я не сдержался и сильнымъ ударомъ сбилъ съ ногъ нахала. На меня набросилось человѣкъ 60 хористовъ, и если бы меня не заслонила актриса, я, вѣроятно, не писалъ бы теперь этихъ строкъ: я стоялъ у открытаго люка метровъ въ двадцать глубины…

Въ какомъ настроенiи я провелъ спектакль, не трудно вобразить. Мнѣ было стыдно и за хористовъ, и за себя — за русскихъ. И не очень радостно мнѣ было слышать англiйскихъ рабочихъ, пришедшихъ ко мнѣ въ уборную сейчасъ же послѣ инцидента съ благороднымъ намѣренiемъ меня морально поддержать. Эти простые люди не понимали по русски, но они поняли положенiе. Они пришли ко мнѣ съ переводчикомъ и сказали:

— Мистеръ Шаляпинъ, мы вполнѣ ясно понимаемъ, какъ нехорошо держали себя въ отношение Васъ и другихъ находящiеся у насъ въ гостяхъ Ваши русскiе товарищи. Мы видѣли, какъ они большой толпой хотели напасть на Васъ одного. Въ Англiи мы къ этому не привыкли. Вы можете продолжать спектакль спокойно. Мы ручаемся, что ни одинъ волосъ Вашъ не будетъ тронутъ.

Кто попробуетъ, пусть знаетъ, что онъ будетъ убитъ нами на мѣстѣ.

Я кончилъ спектакль. И хотя я глубоко сознавалъ мою правоту въ этомъ ужасномъ случаѣ, мнѣ было больно, что я ударилъ человѣка. Я не спалъ всю ночь. Раннимъ утромъ я оделся, пошелъ и разыскалъ хориста у него на дому. Сурово, враждебно, хотя немного и виновато, глядели на меня жившiе съ нимъ хористы, когда я вошелъ въ комнату, но мое сожалѣнiе было выражено мною такъ сердечно, что мы какъ будто искренне примирились. Уходя, я лишнiй разъ подумалъ, какъ хорошо, когда человѣк можетъ сказать другому человѣку отъ всего сердца:

— Прости меня, другъ мой или врагъ мой, я погорячился…

Но, тѣмъ не менѣе, хористы, бывшiе единственными виновниками нашего столкновения въ Лондонѣ, нѣкоторую злобу на меня, какъ видно, затаили. Я ее почувствовалъ въ дни «свободы», когда требованiя — «золотомъ, и немедленно!» сдѣлались бытовымъ явленiемъ…

Впрочемъ, къ старому, затаенному недовольству мною присоединились новыя и болѣе серьезныя основанiя.

Странная есть у русскихъ пословица. Кажется, она существуетъ только въ Россiи. «Дѣло не медведь, въ лѣсъ не убежитъ». Я не могу сказать, чтобы я самъ былъ очень ревностный труженикъ и не обладалъ бы долей восточной лѣни, но эту пословицу я всегда ненавидѣлъ. И вотъ, ставъ во главе художественной работы Марiинскаго театра, я прежде всего рѣшилъ устранить старые бюрократическiе, бездушные лимиты репетицiй: отъ 11 до 1 часу, или отъ 12 до 2-хъ, и ни одной секунды больше. Я разсуждалъ, что теперь работникамъ театра, сделавшимся хозяевами нацiональнаго театра, слѣдовало бы работать уже не за казенный страхъ, а за совѣсть. И я потребовалъ отъ всѣхъ и — въ первую очередь, разумѣется, отъ самого себя, — относиться къ репетицiямъ не формально, а съ душой, съ любовью. Другими словами, репетировать не отъ такой то минуты до такой то, а столько, сколько требуетъ наше далеко не шуточное, серьезное дѣло. Если нужно, то хотя бы отъ 12-ти до 5-ти… Мое требованiе вызвало бурю недовольства. Меня прозвали «генераломъ». Такъ просто и опредѣлили: «генералъ!» А генералы въ то время, какъ извѣстно, кончили свое вольное житiе, и многiе изъ нихъ сидели арестованные. По новому русскому правописанiю писалось «генералъ», а читалось «арестъ»… Меня, правда, не арестовали, но мнѣ опредѣленно дали понять, что мое присутствiе въ театрѣ не необходимо. Можно построить репертуаръ безъ Шаляпина, и на репетицiи нѣтъ ему надобности приходить… Контрактъ мой кончился, а новый родъ дирекцiи другого не предлагалъ. Я понялъ, что мнѣ надо уходить. Насилу милъ не будешь. Бросивъ грустный прощальный взглядъ на милый мой Марiинскiй театръ, я ушелъ пѣть въ частную антрепризу, въ Народный Домъ. Такъ какъ театръ я всегда, главнымъ образомъ, носилъ въ своей груди, то я не ощущалъ особенно сильно разницы между Марiинскимъ театромъ и Народнымъ Домомъ. Спектакли шли обычной чередой. Я пѣлъ мои обычныя роли, и слушала меня та же публика.

А революцiя «углублялась». все смѣлѣе подымали голову большевики. Я жилъ на Каменноостровскомъ проспектѣ, и мой путь изъ дому въ театръ Народнаго Дома лежалъ близко отъ главнаго штаба большевиковъ, который помѣщался во дворцѣ знаменитой танцовщицы Марiинскаго балета М.Ф.Кшешинской. Большевики захватили самовластно дворецъ и превратили его обширный балкоиъ въ революцюнный форумъ. Проходя мимо дворца, я останавливался на нѣкоторое время наблюдать сцены и послушать ораторовъ, которые безпрерывно смѣняли другъ друга. Протиснуться къ балкону не было никакой возможности изъ-за толпы, но я слышалъ, однако, громогласный рѣчи. Говорили ораторы толпѣ, что эти дворцы, граждане, ваши! Въ нихъ жили эксплуататоры и тираны, а теперь-де наступилъ часъ возмездия. Недостаточно забрать эти дворцы, — нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, граждане! Надо уничтожить, какъ гадовъ, самихъ этихъ злостныхъ кровопiйцъ народныхъ!!.

Слушалъ я эти рѣчи съ нѣкоторымъ смущенiемъ и даже опаской, такъ какъ одѣтъ я былъ въ костюмъ, сшитый лучшимъ портнымъ Лондона, и невольно чувствовалъ, что принадлежу, если не душою, то костюмомъ, къ этимъ именно кровопйцамъ. Того же мнѣнiя держались, невидимому, мои ближайшiе сосѣди въ толпѣ, такъ какъ ихъ косые на меня взгляды были не особенно доброжелательны. И я осторожно улетучивался,

Было очевидно, что Временное Правительство доживаетъ свои послѣднiе дни. Это сознавали даже въ кругахъ, близкихъ и преданныхъ Временному Правительству. Мнѣ запомнился одинъ петербургскиѣ обѣдъ съ друзьями, во время котораго даже мнѣ, въ политикѣ не очень искушенному, стало ясно, до какой степени серьезно положенiе.

Обѣдъ былъ устроенъ депутатомъ М.С.Аджемовымъ, виднымъ дѣятелемъ кадетской партiи и другомъ Временнаго Правительства, въ честь общихъ нашихъ друзей В.А.Маклакова и М.А.Стаховича. Оба они только что назначены были Временнымъ Правительствомъ на важные дипломатичесюе посты: Маклаковъ — посломъ въ Парижъ, Стаховичъ — посломъ въ Мадридъ. На слѣдующiй день они покидали родину, и дружеская встрѣча за прощальнымъ обѣдомъ носила очень сердечный характеръ. Остроумный Аджемовъ, какъ хозяинъ дома, давалъ тонъ веселой бесѣдѣ. За столомъ мы пикантно шутили и дружески подтрунивали другъ надъ другомъ, какъ это водится у насъ за пирушками. Но сквозь веселье, смѣхъ и юморъ прорывалась внутренняя печаль. Очень ужъ грустны были наши шутки: говорили о томъ, какъ по частямъ и скопомъ Временное Правительство будетъ скоро посажено въ тюрьмы Ленинымъ и Троцкимъ, приближение которыхъ уже чувствовалось въ воздухѣ. Но наивности моей я еще надѣялся, что революцiя обновитъ, укрепитъ и вознесетъ нашу родину, и горькой фразой откликнулся на мои слова Маклаковъ.