Маска и душа - Федор Шаляпин

Скоро политика, образцы которой мы видѣли на Невскомъ Проспектѣ, ворвалась въ петербургскiе театры. Во время спектаклей въ театрахъ начали появляться какiе то люди — между ними бывалъ и Троцкiй — и прерывали дѣйствiе на сценѣ рѣчами къ публики. Они говорили, что пора кончать радостныя зрѣлища, что пора прекратить праздныя забавы. Народъ — на фронтѣ, а столицы поютъ и пляшутъ. Они говорили, что народъ — на фронтѣ, а народъ съ фронта уже уходилъ. Дѣло въ томъ, что въ траншеяхъ другiе люди говорили солдатамъ эту же рѣчь въ обратномъ порядкѣ: «въ столицахъ поютъ и пляшутъ, а вы гибнете на фронтѣ…»

Началось броженiе и въ Императорскнхъ театрахъ. Старая дирекцiя во главѣ съ Теляковскимъ была Временнымъ правительствомъ смѣнена. Бѣдный Теляковскiй былъ арестованъ и уведенъ въ Государственную Думу. Его немедленно освободили. За нимъ не было, конечно, никакихъ грѣховъ, а Комитетомъ Думы руководили тогда люди великодушные. Теляаковскiй, кстати сказать, былъ арестованъ по проискамъ какого-то маленькаго актера Александринскаго театра, которому онъ, вѣроятно, отказалъ какъ-нибудь въ претенцiозной просьбѣ. При всей моей симпатiи и при всемъ моемъ уваженiи къ прекрасному человѣку, какимъ былъ В.А.Теляковскiй, я не могу отрицать, что въ смнѣ днрекцiи была, можеть быть, извѣстная логика, да и самъ Теляковскiй раздѣлялъ это мнѣнiе. Императорскiе театры были переименованы въ Государственные, должны были сдѣлаться нацiональными. Дирекцiя, проникнутая дворцовымъ духомъ, была неумѣстна въ новыхъ условiяхъ. Самъ Теляковскiй чувствовалъ неизбѣжную естественность своей отставки и не принялъ ее въ личную обиду. Правительствомъ былъ назначенъ комиссаръ въ Государственные театры, былъ избранъ новый директоръ и созданъ Художественный Совѣть изъ видныхъ артистовъ. Мое положенiе на сценѣ выдвинуло меня въ руководители этого Совѣта. И тутъ начались мои «хожденiя по мукамъ», закончившiяся моимъ уходомъ изъ Марiинскаго театра. Дѣло въ томъ, что двоевластие, бывшее тогда моднымъ во всемъ государствѣ, восторжествовало и въ Государственныхъ театрахъ. Была новая дирекцiя и Художественный Совѣтъ, какъ бы — «Временное Правительство», и наряду съ нимъ утвердился за кулисами какъ бы «Совѣтъ рабочихъ депутатовъ» — изъ хористовъ, музыкантовъ и рабочихъ, вообще, изъ театральнаго пролетарiата. И вотъ этому пролетарiату я пришелся не по вкусу.

Мои отношенiя съ хоромъ, всегда хорошiя, испортились еще передъ войной. Тяжело мнѣ вспоминать объ этомъ печальномъ инцидентѣ, но изъ пѣсни слова не выкинешь.

Это было во время дягилевскаго сезона 1913 года въ Лондонѣ. Между хоромъ и С.П.Дягилевымь возникѣ острый споръ. Хоръ требовалъ бенефиса, на который по совести не имѣлъ права, и Дягилевъ хору въ бенефисѣ отказалъ. Хористы рѣшили сдѣлать непрiятность Дягилеву, а за одно и мнѣ, такъ какъ я не скрывалъ, что считаю правымъ въ этомъ конфликтѣ Дягилева, а не хоръ.

Выдумали же хористы неприятность, дѣйствительно, планетарную, въ самомъ лучшемъ русскомъ стилѣ. Назначенъ парадный спектакль — Борисъ Годуновъ. Въ театрѣ король и дворъ. Вообразите изумленiе Дягилева, когда передъ самымъ спектаклемъ къ нему за сценой подходятъ хористы и требуютъ, чтобы онъ имъ заплатилъ деньги впередъ, иначе они не будутъ пѣть. За спиной Дягилева стоялъ сэръ Томасъ Бичамъ, ничего подобнаго, конечно, не ожидавшiй. Дягилевъ, подавляя возмущенiе, во избѣжанiе скандала, готовъ платить, но хористы заявляютъ, что они требуютъ не просто денегъ, а непремѣнно и только золотомъ. Золота въ Англiи тогда было сколько угодно, но въ дѣловомъ обиходѣ золотомъ пользовались мало — бумажки удобнѣе. Въ театрѣ золота не оказалось, а банки въ 8 часовъ вечера, конечно, закрыты. Гдѣ же достать золотыя монеты? Дягилевъ проситъ начать спектакль — къ первому же антракту золото будетъ добыто и выдано хористамъ. Ни за что! Немедленно. И сцена коронацiи царя Бориса проходитъ съ одними статистами — хоръ на сцену такъ и не вышелъ. Я былъ совершенно подавленъ этимъ невѣроятно-серьезнымъ озорствомъ. Ничто меня такъ сильно не возмущаетъ, какъ неуважительное отношенiе къ сценѣ, кь дѣлу, къ своему собственному дѣлу. Мое безпредѣльное негодованiе я громко высказалъ въ кулисахъ во время антракта и ушелъ къ себѣ въ уборную. И вотъ приходятъ и говорятъ мнѣ, что хористы приписываютъ весь конфликтъ мнѣ и ругательски меня ругаютъ.

Я взволнованный вышелъ къ хору и говорю:

— Мнѣ, конечно, налгали, что вы меня обвиняете въ конфликтѣ и поносили меня скверными словами?

— Нѣтъ, правда, — вызывающе нагло отвѣчаетъ мнѣ впереди стоявшiй хористъ.

Каюсь, я не сдержался и сильнымъ ударомъ сбилъ съ ногъ нахала. На меня набросилось человѣкъ 60 хористовъ, и если бы меня не заслонила актриса, я, вѣроятно, не писалъ бы теперь этихъ строкъ: я стоялъ у открытаго люка метровъ въ двадцать глубины…

Въ какомъ настроенiи я провелъ спектакль, не трудно вобразить. Мнѣ было стыдно и за хористовъ, и за себя — за русскихъ. И не очень радостно мнѣ было слышать англiйскихъ рабочихъ, пришедшихъ ко мнѣ въ уборную сейчасъ же послѣ инцидента съ благороднымъ намѣренiемъ меня морально поддержать. Эти простые люди не понимали по русски, но они поняли положенiе. Они пришли ко мнѣ съ переводчикомъ и сказали:

— Мистеръ Шаляпинъ, мы вполнѣ ясно понимаемъ, какъ нехорошо держали себя въ отношение Васъ и другихъ находящiеся у насъ въ гостяхъ Ваши русскiе товарищи. Мы видѣли, какъ они большой толпой хотели напасть на Васъ одного. Въ Англiи мы къ этому не привыкли. Вы можете продолжать спектакль спокойно. Мы ручаемся, что ни одинъ волосъ Вашъ не будетъ тронутъ.

Кто попробуетъ, пусть знаетъ, что онъ будетъ убитъ нами на мѣстѣ.

Я кончилъ спектакль. И хотя я глубоко сознавалъ мою правоту въ этомъ ужасномъ случаѣ, мнѣ было больно, что я ударилъ человѣка. Я не спалъ всю ночь. Раннимъ утромъ я оделся, пошелъ и разыскалъ хориста у него на дому. Сурово, враждебно, хотя немного и виновато, глядели на меня жившiе съ нимъ хористы, когда я вошелъ въ комнату, но мое сожалѣнiе было выражено мною такъ сердечно, что мы какъ будто искренне примирились. Уходя, я лишнiй разъ подумалъ, какъ хорошо, когда человѣк можетъ сказать другому человѣку отъ всего сердца:

— Прости меня, другъ мой или врагъ мой, я погорячился…

Но, тѣмъ не менѣе, хористы, бывшiе единственными виновниками нашего столкновения въ Лондонѣ, нѣкоторую злобу на меня, какъ видно, затаили. Я ее почувствовалъ въ дни «свободы», когда требованiя — «золотомъ, и немедленно!» сдѣлались бытовымъ явленiемъ…