Маска и душа - Федор Шаляпин

Вотъ почему я всегда удивлялся, когда встрѣчалъ дворянина-помѣщика, министра, великаго князя, короля, которые вдругъ, какъ плохой актеръ на сценѣ, въ бездарьѣ своемъ говорили фальшивымъ голосомъ фальшивыя слова и дѣлали фальшивые жесты, и такъ же, какъ бездарные актеры на сценѣ, не замѣчали, что они играютъ плохо. Временами мнѣ бывало противно смотрѣть на этихъ странныхъ людей, какъ бываетъ противно смотрѣть на фальшивую истерику, исполненную фальшивой актрисой. Отсюда, думается мнѣ, идутъ начала многихъ несчастiй.

Надо помѣщику пойти къ мужикамъ и съ ними говорить. И выходитъ помѣщикъ, плохо играющiй свою роль помещика, и говорить мужикамъ, пожалуй, дѣло, но ставитъ такъ запятыя и точки съ запятой, дѣлаетъ такiя неумѣстныя паузы, что мужики вмѣсто того, чтобы вынести самое благопрiятное впечатлѣнiе отъ его зачастую дѣйствительно добрыхъ намѣренiй, выносятъ впечатлѣнiе досадливое. Не понялъ актеръ-помѣщикъ атмосферы, не зналъ правильной интонацiи. Провалился. Черезъ годъ, глядишь — горитъ его усадьба.

Приходитъ министръ въ парламентъ, скажемъ, въ Думу. Выходитъ на трибуну и говорить. Слушаютъ его уже не мужики, а люди, которые отлично понимаютъ, гдѣ слѣдуетъ поставить запятую, и отлично понимаютъ, гдѣ она поставлена министромъ. Немедленно они въ своихъ ушахъ возстанавливаютъ грамматическую неточность. Но министръ плохой актеръ. Онъ не чувствуетъ обстановки, не понимаетъ «ситуацiи», и неточности начинаютъ нагромождаться одна на другую. Какая нибудь забубённая голова выкрикиваетъ нелестное замѣчанiе. Какъ плохой актеръ отъ неправильно поданной реплики, министръ теряетъ тонъ и самообладанiе. Голосъ его начинаетъ звучать фальшиво, жесты перестаютъ подходить къ принесенному дѣлу. Мысль осталась недосказанной, дѣло недодѣланнымъ, а впечатлѣнiе произведено отвратительное. Не понялъ министръ своей роли — провалился.

А цари? Надо умѣть играть царя. Огромной важности, шекспировскаго размаха его роль. Царю, кажется мнѣ, нужна какая то особенная наружность, какой то особенный глазъ. Все это представляется мнѣ въ величавомъ видѣ. Если же природа сдѣлала меня, царя, человѣкомъ маленькаго роста и немного даже съ горбомъ, я долженъ найти тонъ, создать себѣ атмосферу, — именно такую, въ которой я, маленькiй и горбатый, производилъ бы такое же впечатлѣнiе, какъ произвелъ бы большой и величественный царь. Надо, чтобы каждый разъ, когда я дѣлаю жестъ передъ моимъ народомъ, изъ его груди вырывался возгласъ на все мое царство:

— Вотъ это такъ царь!

А если атмосфера не уяснена мною, то жестъ мой, какъ у бездарнаго актера, получается фальшивый, и смущается наблюдатель, и изъ груди народа сдавленно и хрипло вырывается полушопотъ:

— Ну, и царь же!..

Не понялъ атмосферы — провалился.

Горитъ Имперiя.

Въ эти нервные и сумбурные дни можно было замѣтить одно совсѣмъ россiйское, типичное явленiе. Люди сообразили, что сила солому ломитъ и, защищаясь отъ льдины, которая можетъ ихъ затереть, не совсѣмъ искренне, но осторожно поплыли по теченiю. Всѣ сразу, какъ будто этого момента всю жизнь только и ждали, надѣли красныя ленточки. Рѣшительно, всѣ исты: символисты, кубисты, артисты и даже монархисты. Не скрою, надѣлъ и я. Воспоминаю объ этомъ немного совестливо. Конечно, это дѣлать мнѣ не надо было, хотя я совершенно искренне переживалъ событiя въ очень приподнятомъ настроенiи. Я думалъ: вотъ наступило время, когда мои боги, которыхъ я такъ чтилъ, придутъ къ власти, устроятъ жизнь хорошо — хорошо для всѣхъ; жизнь осмысленную, радостную и правильно-работную. Но очень скоро сделалось мнѣ ясно, что въ дѣлахъ правительства, въ настроенiи политическихъ партiй и въ поведенiи населенiя очень мало порядка. Началась невообразимая партiйная грызня на верхахъ, и анархически разгулялись низы. Достаточно было выйти на Невскiй проспектъ, чтобы сразу почувствовать, какъ безумно бушуетъ въ народѣ, анархическая стихiя. Я видѣлъ, какъ солдаты злобно срывали со стѣнъ какiя то афиши, которыя упорно наклеивали другiе «граждане», и какъ изъ-за этого въ разномыслящей уличной толпѣ возникали кровавыя драки. Я видѣлъ, какъ жестоко и грубо обижали на улицахъ офицеровъ. Соцiалистическiй Совѣть рабочихъ депутатовъ, опиравшiйся на деморализованныхъ солдатъ и на обозленныя рабочiя массы, держалъ въ плѣну Временное Правительство и недовѣрчиво контролировалъ каждую его мѣру. Къ людямъ, сколько нибудь умѣреннымъ, Совѣтъ относился съ крайней подозрительностью — даже къ «заложнику революцiи» въ правительствѣ. А.Ф.Керенскому. Двоевластие питало и усиливало анархiю.

Разгулъ революцiонныхъ страстей вызвалъ въ культурной интеллигенцiи Петербурга основательное опасенiе за цѣлость памятниковъ, имѣющихъ историческое значенiе или художественную цѣнность. Образовался Комитеть по охранѣ памятниковъ искусства. Между прочими, въ этотъ комитетъ вступилъ и я. Въ качествѣ члена этого комитета мнѣ пришлось лично столкнуться съ тогдашними настроенiями и порядками.

Предстояли похороны жертвъ революцiи. Совъть рабочихъ депутатовъ рѣшилъ хоронить убитыхъ революцiонеровъ на Площади Знмняго Дворца. Подъ самыми, такъ сказать, окнами резиденцiи — въ укоръ императорамъ! Это было безсмысленно уже просто потому, что никакихъ императоровъ въ Зимнемъ Дворцѣ уже не было. Нѣкоторые изъ нашихъ комитетчиковъ предложили протестовать противъ вандализма Совѣта рабочихъ депутатовъ. Горькому и мнѣ пришлось по этому дѣлу ходить по властямъ.

Мы отправились прежде всего къ предсѣдателю Совъта рабочихъ депутатовъ, грузинскому соцiалъ-демократу Чхеидзе, недавно такъ трагически закончившему свои дни въ Парижѣ. Мы изложили Чхеидзе наши соображенiя, но этотъ горячiй кавказскiй человѣкъ и «слышать не хотѣлъ» нашихъ доводовъ. Жертвы революцiи должны быть похоронены подъ окнами тирановъ!.. Мы отправились къ Керенскому, бывшему въ то время министромъ юстицiи. Мы просили министра властью своей воспрепятствовать загроможденiю площади Зимняго Дворца. Не хорошо устраивать кладбище у Дворца, который, вѣдь, можетъ пригодиться народу. Керенскiй съ нами согласился, и благодаря Временному Правительству рѣшенiе Совѣта было отмѣнено. Площадь Зимняго Дворца удалось отстоять. Эти мои хожденiя по властямъ сильно меня просвѣтили насчетъ положенiя дѣлъ и — встревожили. Во время визита къ Чхеидзе я столкнулся съ политическилѣ фанатизмомъ, обѣщавшимъ мало хорошаго. А между тѣмъ, Чхеидзе представлялъ собою только центральное крыло Совѣта… Какой же фанатизмъ долженъ процвѣтать на его лѣвыхъ скамьяхъ! А визитъ къ Керенскому показалъ мнѣ, въ какихъ абсурдно-ненормальныхъ условiяхъ новой власти приходится работать. Я увидѣлъ, какъ эти люди, облеченные властью, устаютъ — въ самомъ обыкновенному физическомъ смыслѣ этого слова. Устаютъ и не имеютъ, вѣроятно, возможности ни спать, ни есть. По длиннымъ корндорамъ министерства юстицiи взадъ и ипередъ съ бумагами носился А.Ф.Керенскiй, забегая въ разныя комнаты. Онъ былъ такъ озабоченъ, что на все, что попадалось въ коридорахъ, смотрѣлъ недоумевающими глазами, въ томъ числѣ и на меня съ Горькимъ (я узналъ потомъ, что Керенскiй весьма близорукъ). А за министромъ, еще болѣе озабоченный, носился по пятамъ челокѣкъ высокаго роста и худой, держа въ рукахъ бутылку съ молокомъ. Онъ, повидимому, бѣгалъ за министромъ съ тѣмъ, чтобы не пропустить удобной минуты дать ему выпить хоть немного молока… Насъ пригласили въ кабинетъ, куда черезъ нѣкоторое время вошла усталая власть. Власть заняла председательское мѣсто за столомъ, а кормилица сѣла сбоку… Помню, какъ меня, помимо бутылки съ молокомъ, поразила крайняя нервность и издерганность людей, пытавшихся въ это критическое время управлять Россiей. Изъ различныхъ репликъ присутствовавшихъ въ кабинетѣ правителей я поняль, что власть даже въ своей собственной средѣ какъ то въ разладѣ, не сцѣплена, не спаяна. Я подумалъ съ огорченiемъ, какъ же такой власти и въ такихъ условiяхъ работать, править и держаться крѣпко?.. Однако, я все же понималъ, что не время судить власть за то, что она и растерянная, и усталая, и не сцепленная. Тому было слишкомъ много серьезныхъ объясненiй…