Парад планет - Евгений Филиппович Гуцало

похожа на Хому так, как свинья на великий пост, макогон — на корыто, колесо — на уксус, щенок — на пирог, хвост — на панихиду, масло — на колокольню. Нет ничего и нейтрального, всегда янь или инь в большом избытке, вот когда-то у Мартохи был богатый халат — семьдесят семь заплат, можно было еще латать, да негде было уже иголкой хватать. Кроме того, привлекательность или сила притяжения между Хомой и Мартохой пропорциональна разнице их янь и инь, поэтому раз Мартоха молодичка, то целуют хлопцы в личико, а как станет старой бабой, то не поцелуют, хоть бы и была рада, а Хома умеет все делать, как пойдет в поле сеять, берет Мартоху боронить, и не нам его учить. Инь вытесняет янь, янь вытесняет инь, отталкивание или притяжение двух объектов инь или двух янь находится в обратно пропорциональной зависимости от разницы в них сил инь или янь, поэтому у Мартохи с Хомою и выходит порой, что свой идет на своего, чтоб чужие боялись, а то уже у них и Хома, как медведь, ревет, и Мартоха, как корова, ревет, а кто кого дерет — и сам черт не разберет! Инь порождает янь, янь порождает инь в чрезвычайной степени, поэтому или Мартоха поймает бога за бороду, или Хома обварится, как муха в кипятке, а только так не бывает, чтобы Мартоха не поймала, а Хома не обварился. И, невзирая на все вышеперечисленные пункты, все-таки янь в центре, а инь на периферии!..

Ох, как же смаковал-услаждался академик Иона Исаевич Короглы этой последней из двенадцати теорем! Мешая праведное с грешным, то есть свой академический стиль со стилем яблоневского народного иглотерапевта, он животик надорвал, потешаясь в письме над тем, что янь Хомы всегда берет верх над инь Мартохи. Мол, грибок-боровичок упал в свое янь, как в тесто, что он из своего янь не сделает пшик, у него янь не только по бороде течет, а и в рот попадает… Конечно, если ты несправедливо отлучен от ударного труда в коровнике, то можешь удариться и в сомнительную философию, тем более такую, которая утверждает главенство твоего, Хомы отлученного, янь над Мартохиным инь!

В своем письме в правление колхоза «Барвинок» золотоглазый академик Иона Исаевич Короглы высказывал свое удивление по поводу того, что, справедливо отлучив старшего куда пошлют от работы, общественность в то же время не позаботилась о его досуге и философских увлечениях, а отсюда и появился на яблоневской арене макробиотический дзен! Иона Исаевич предостерегал от вредных последствий, к которым может привести, казалось бы, такое невинное искусство, как искусство омоложения и долголетия, если рассматривать его в народнохозяйственном аспекте. В каком именно? А в том, что у яблоневцев может снизиться гастрономический патриотизм, они, увлекаясь всякими там чапати, данго, гобо, гомоку, кури, тофу, дзоси и другими блюдами, забудут про исконные яблоневские, это может привести к резкому падению урожая жита и пшеницы, кормовой и сахарной свеклы, вишни и смородины, щавеля и укропа…

Председатель колхоза Михайло Григорьевич Дым, получив новое письмо-жалобу, впал в тяжкую задумчивость. Вон, даже до столицы дошли слухи про эти события, пишут, а на письма трудящихся полагается реагировать. Может, Хоме все это так поможет, как мертвому кадило, но все же!..

Грибок, которого вскоре вызвали в правление, вошел в кабинет председателя колхоза, как тот человек, что держит голову в прохладе, а ноги в тепле — будет жить век на земле.

— Ой, Хома Хомович, — тяжело вздохнул председатель колхоза, и этот его вздох пронесся ползком, где низко, тишком, где склизко. — Если б все было так, как в этом письме, то что бы это было! Почитай вот…

Грибок-боровичок читал письмо от академика Короглы, и лицо его чем дальше, тем все больше делалось таким, как у человека, увидевшего впереди яму и вознамерившегося как следует разбежаться, чтобы перескочить через нее.

— Видишь, Хома, у него злости полны кости. И черти же тебя побрали-изваляли, когда ты взялся доказывать, что ты мудрее всех академиков! Мы с тобою, Хома, все нянчились и цацкались, а вышло все наперекосяк, и ведь нас не упрекнешь, что смотрели сквозь пальцы на твои проделки. Даже прибегли к наисуровейшей мере наказания — отлучили от работы на определенный срок. А ты в философию ударился! Ну, философствовал бы себе молча, а то ведь и людей за собою потянул, хотя, может, им тот макробиотический дзен и не нужен, если подумать… Да… У меня тут вот еще какая мысль в голове крутится.

А грибок-боровичок, конечно, уже прочитал эту мысль в голове у Михайла Григорьевича Дыма, и лицо его так сморщилось, что и сам черт так сморщится не сумел бы.

— Неужели задумали совсем вывести меня из колхоза? И уже приняли такое общее решение?

— Ну, правление еще такого общего решения не приняло, — опять вздохнул Дым, будто жалея о том, что откуда пришло, туда и ушло. — А только такое общее решение можно и подготовить!

— Но, Михайло Григорьевич, какая-то доля и вашей вины есть в том, что я ударился в философствование, как уж в болото. Ибо если б не отлучили от работы, разве у меня было бы время мозги сушить?

— Ни вины, ни ответственности я, как руководитель, с себя не снимаю!

— Прошу вас, Михайло Григорьевич, не принимать общего решения о моем изгнании из колхоза. Потому как руки без работы на ферме аж чешутся!.. Ну, профилософствовали немного с Мартохой, с кем не бывает. К тому же омолодились с женкой!

— Омолодились! — не без зависти сказал председатель колхоза. — Ну, ладно… Только гляди, чтобы академик Короглы больше не писал в колхоз…

— На то Иона Исаевич и мудрик-премудрик, чтобы писать кляузы, — буркнул грибок-боровичок, продолжая топтаться на пороге кабинета. — Ладно, омолодились, и хватит, чтобы окончательно не впасть в детство, обещаю вам, Михайло Григорьевич, забыть, если удастся, и закон мироздания, и двенадцать теорем всеобщего принципа. Оно, конечно, живому человеку все нужно, но негоже раскачивать лодку, чтобы не вывалиться из нее…

— Гусак хорош пером, а наш Хома умом! — похвалил председатель колхоза. — Видели, как теперь славно живем? И балет в коровнике, и зверинец на свекле, и шефы-академики!..

— Да уж лучше познакомиться с амурским тигром из зверинца, чем с шефом-академиком Ионой Исаевичем! — воскликнул Хома отлученный, берясь за ручку дверей, чтобы уйти.

— Эге