Новые приключения в Стране Литературных Героев - Станислав Рассадин

Гена. Нет, Архип Архипыч, вы как хотите, а мне это уже поднадоело!

Профессор. Как тебе угодно. Давай откланяемся.

И Манилов с его – оказывается, такими однообразными – бреднями остается где-то вдали.

Гена. Что это с ним случилось? Такой вроде был фанта­зер – и вдруг завел одно и то же!

Профессор. А он ничего другого и не мог завести, потому что сама историческая действительность ограничила по­лет его фантазии. Как говорится, снизила ее потолок. Да, имен­но действительность, хоть ты и уверял меня, будто Манилов все­го лишь забавная фигура, ничуть не зависящая от того, в какое время она возникла. Больше того! Во всем, что он сейчас нагово­рил, вообразив себя могущественным владыкой, вообще нет фан­тазии. Ни капельки! Удивлен? А между тем весь его последний монолог – это самое что ни на есть точное, даже документаль­ное описание того, как устроил свои владения царь Николай Первый. Это у него был типично маниловский вкус, у него было пристрастие ко всем этим «Храмам уединенного размышления», беседкам, хижинам, бельведерам...

Гена. И к бельведерам тоже?

Профессор. Конечно! Манилов только мечтал постро­ить пышный бельведер, то есть такую возвышенную беседку или башенку, чтобы можно было за чаепитием любоваться видом далекой столицы. А Николай это его желание исполнил, только и всего. Возвел для себя такой – или, как сказал бы Манилов, этакий – бельведер... Да разве только в совпадениях дело? Надо тебе сказать, что вообще эта мода на сентиментальность, на показное кокетство дружескими чувствами, на хвастовство свои­ми семейными добродетелями, то есть на все то, что мы обычно связываем с именем гоголевского Манилова, насаждалось именно Николаем Первым.

Гена. Вы что хотите сказать? Что Манилов – это вроде бы намек на самого царя?

Профессор. Видишь ли... По правде говоря, есть соб­лазн подумать именно так. Например, находили, что внешность Манилова несколько напоминает внешность императора. Или... Скажи, ты помнишь, как звали маниловских сыновей?

Гена. Как-то по-гречески... А, вспомнил! Фемистоклюс и этот... Алкид!

Профессор. А сыновей Николая Первого звали Кон­стантин и Михаил. Тебе это ничего не говорит?

Гена. Честно говоря, нет.

Профессор. Тогда объясню. Эти имена даны совсем неспроста. Дело в том, что у русского двора был большой ин­терес... ну, не к Греции самой по себе, а к бывшей Византий­ской империи, куда прежде входила и Греция. Цари давно мечта­ли восстановить эту империю и посадить на ее трон своих детей. Вот почему и появились эти имена: Константин, потому что так звали самого первого и самого последнего императоров Визан­тии, и Михаил, потому что пророчества предсказывали, будто в свое время появится византийский император с таким именем.

Гена. Ну, Архип Архипыч! Если уж и это совпадает, зна­чит, точно Гоголь в Манилове царя изобразил!

Профессор. Нет, Гена. Понимаю, тебе очень хочется, чтобы так все и было, но дело обстоит не столь просто. И сход­ство тут гораздо шире, чем сходство двух людей. Шире и глубже. Возьмем уже не самого царя, а, скажем, двух его приближенных. Двух едва ли не самых страшных и жестоких людей, двух жан­дармов, Бенкендорфа и Дубельта. Заметь, какими чертами они больше всего любили хвастаться и кокетничать. Дубельт назы­вал своего начальника Бенкендорфа не иначе как «человеком ан­гельской доброты». А когда тот уезжал за границу, Дубельт прямо-таки рыдал и говорил своей жене: «Ты знаешь, душенька, как я люблю моего графа, и бог видит, что за каждый год его жизни я отдал бы год своей...»

Гена. Как Манилов про Чичикова!

Профессор. А я тебе что говорю? И притом все это действительно было показным – тоже, между прочим, по-маниловски. Ты, надеюсь, помнишь, что от ангельской доброты Мани­лова, разумеется, гоголевского, настоящего, его крестьянам отнюдь не легче жить. Деревня бедна, порядка нету, приказчик что хочет, то и делает... Так вот, точно так же и Бенкендорф изо всех сил старался казаться сентиментальным добряком, но мно­гие ли ему верили? Даже из близких к нему людей? Один ме­муарист той эпохи писал: «Зная графа, мы хорошо знали всю бесполезность приемов его. Он слушал ласково просителя, ничего не понимая...»

Гена. Как Манилов своего приказчика!

Профессор. Совершенно точно! Так что... если уж и искать прототипов Манилова, то по всей николаевской империи. Их там было великое множество. И именно в этом, если хочешь, те самые социальные корни гоголевского образа.

Гена. Да, это вы интересно все объяснили. А я-то думал...

Профессор. Что ты думал, мне известно. Но вот по­хвалы твоей принять не могу. Потому что на сей раз я всего лишь старался изложить тебе мысли одного замечательного ученого, академика Дмитрия Сергеевича Лихачева. Видишь эту книгу? «Литература – реальность – литература» – так она на­зывается. А одна из ее глав озаглавлена... на-ка, взгляни!

Гена. «Социальные корни типа Манилова»? Вот здорово! Архип Архипыч, дадите почитать?

Профессор. С превеликой охотой. Но пока погоди, я хочу тебе кое-что процитировать. «Гоголь, – пишет академик Лихачев, – боялся, конечно, прямо указать на ту среду, для ко­торой маниловщина была наиболее характерна и которой подра­жал Манилов. И тут следует сказать: маниловщина больше само­го Манилова. Маниловщина, если ее рассматривать не только как общечеловеческое явление, а как явление определенной эпохи и определенной среды, была в высшей степени свойственна выс­шему чиновничье-бюрократическому слою России. Провинциаль­ный помещик Манилов подражал «первому помещику России» – Николаю Первому и его окружению». Короче говоря, заключает автор книги, «Гоголь указывал на эпигонов, имея в виду и «са­мого» и «самих».

Гена. «Самого» – это значит царя?

Профессор. Конечно.

Гена. Да... Это Гоголю здорово повезло, что Николай не догадался.

Профессор. Пожалуй! Но догадались «сами». По край­ней мере многие из них. Не зря же по выходе «Мертвых душ» раздавались злобные голоса о клевете на Россию. Корни-то, вы­ходит, – и именно те самые, о которых ты собрался писать сочинение, – глубоко вошли и далеко протянулись...

КАК «ПИЛИГРИМ» СТАЛ «ЗАБИЯКОЙ»

Гена (сегодня он вновь очень деловит). Ну, Архип Архипыч! Куда сегодня направимся? Придумали что-нибудь интересненькое?

Профессор (с добродушным смешком). Интересненькое, говоришь? Надеюсь, что да. Придумал. Сегодня я хочу тебе предложить путешествие по книгам одного русского писате­ля конца прошлого века. Прекрасного писателя, хотя, к сожале­нию, многие его знают гораздо меньше, чем он того заслу­живает.

Гена (он почему-то не разделяет воодушевления профес­сора, вяло принимая его предложение, скорее уж, как неизбеж­ность). Ну, ладно. Все равно.

Профессор. Что значит – все равно? Ты даже имени этого писателя не спросил, а уже как будто разочаровался.

Гена. Да нет. Я ничего. Только если уж честно говорить...

Профессор. Ну, ну! Что ж ты запнулся? Говори, как и пообещал, честно.

Гена. И скажу! Мы ведь с вами не просто в кабинете си­дим и книжки читаем, верно? Мы путешествуем, да? А настоя­щее путешествие – это... это... в общем, что-то особенное. Дале­кое! В какие-нибудь джунгли непроходимые. Или в море...

Профессор. В море? Что ж, это меня вполне устраи­вает!

Гена (обрадовался). Правда? Тогда чего ж мы ждем? Да­вайте сразу и отправимся... Только вот куда? Может, в какую-нибудь книгу Жюля Верна, а?

Профессор (с сомнением). Жюля Верна?.. Собственно говоря, я-то собирался...

Гена. Ну, вот, так я и знал!

Профессор. Ладно, ладно, не падай духом. Что с тобой поделаешь? Начнем с Жюля Верна, а уж там... Словом, стано­вись к пульту – ведь маршрут-то выбрал ты, а не я. Или еще не решил, какой именно?

Гена. Не решил, так решу... Минуточку... Ага! Ясно! (Тор­жественно.) Включаю двигатель перемещения в пространстве! Уточняю направление! Все! Пуск!

И нас обступают шумы, шорохи, далекие звериные голоса – точно такие, какие, судя по книгам Жюля Верна, бывают в африканских джунглях.

Ой! Где это мы?

Профессор. Вот тебе раз! Вероятно, там, куда ты и стремился попасть. Позволь узнать, какую из жюльверновских книг ты выбрал в конце концов?