Кемаль Ататюрк - Александр Жевахов

Османская империя больше не существовала. На ее руинах победители выкроили «опереточную» империю между Стамбулом и Сивасом, Черным морем и Кайсери. Пятнадцать тысяч военных и жандармов, а также личная охрана султана должны были обеспечивать порядок на территории этого прямоугольника. Был продлен режим унизительных капитуляций, а иностранным экспертам было поручено контролировать османские финансы.

Султан, «самый великий правитель в мире», и его правительство признали этот смертный приговор: когда министры, сенаторы и генералы собрались у падишаха, всего один человек набрался мужества не проголосовать за проект столь унизительного мирного договора.

Стоит ли жалеть или презирать этих верных слуг императорской короны? Большинство из них не задавало себе вопросов, а некоторые даже смирились с этими потерями, как, например, министр юстиции, еще с начала наступления греков.

«Журналист. Наше правительство будет протестовать против наступления греков?

Министр. Наше правительство официально вынесло смертный приговор Мустафе Кемалю. Мы объявили его предателем родины и халифата… Почему мы должны протестовать против этого наступления, которое пришло нам на помощь?

Журналист. Встретит ли это наступление достойное сопротивление?

Министр. Нет, в армии Мустафы Кемаля отсутствуют должная дисциплина и организация, она состоит из рецидивистов и разбойников.

Журналист. Как долго продлится это наступление?

Министр. Я не солдат. Но я уверен, что греческая армия будет действовать быстро и решительно и через несколько недель окажется у стен Анкары».

А пресса Стамбула реагирует по-иному. В день подписания договора почти все газеты появились в черных рамках в знак траура, а «Алемдар» оплакивает «многовековую славу, историю, чистую как жемчужина, которая хранит жертвы бесчисленных поколений…».

Даже победители не особенно горды подписанным договором. В Риме Сфорца, став министром иностранных дел, предлагает Турции «дружеское сотрудничество, экономическое и моральное, предоставляя ей полный суверенитет».

Лондон и Париж знают, что понадобится не менее двадцати дивизий, чтобы соблюдать условия договора. Но они не хотят сражаться. Во Франции сенат отказывается отправлять колониальные войска в Малую Азию, чтобы не ставить под угрозу будущее африканских колоний. Если верить президенту Франции Пуанкаре, церемония подписания договора была похожа на похороны: «Договор был подписан в помещении фарфорового завода в Севре… сам по себе столь же хрупкий… Не стоит его трогать, противоречивые цели Греции и Италии едва ли не испортили всё в последний момент. Несколько раз церемонию его подписания были вынуждены откладывать. Наконец она состоялась в атмосфере усталости и отсутствия энтузиазма, что заставило некоторых внимательных наблюдателей говорить о меланхолии, словно она иллюстрировала значительную утрату влияния Франции на Востоке». Единственный человек, кто несколько наивно в удовлетворении потирал руки, — это премьер-министр Греции Венизелос, который с готовностью принял роль жандарма, доверенную ему Лондоном и Парижем.

Еще 18 июня 1920 года генерал Вильсон записал в своем дневнике: «Нам необходима помощь греков, но всё это закончится войной с Турцией и Россией и нашим вынужденным уходом из Константинополя».

Глава четвертая

МЕЖДУ ВОЙНОЙ И МИРОМ

Наступает осень. На холмах, окружающих Анкару, крестьяне собирают урожай. Чуть севернее на дороге из Чорума полиция, проверяя проезжих, задерживает греческого коммерсанта Мильтиади. Он прибыл из Стамбула и заявляет, что хочет передать Мустафе Кемалю письмо от матери. Его немедленно препровождают в Анкару, где на всякий случай помещают в тюрьму. А письмо Зюбейде быстро доставляют в новую резиденцию Кемаля.

Письмо Зюбейде датировано 15 августа. «Дорогой сын! Давно ты не присылал мне письма и не сообщал новости о себе…» Взаимоотношения матери и сына складывались непросто, хотя между ними было удивительное сходство: та же властность, та же нетерпимость к поражениям и особенно сила убеждений. Впрочем, их убеждения были различны, даже противоположны: Зюбейде была правоверной мусульманкой, признававшей незыблемые ценности, что типично для крестьян, и верховную власть падишаха. Кемаль, выполняя сыновний долг и уважая мать, пытался убедить ее в справедливости своих идей.

За двенадцать месяцев до этого письма Кемаль писал матери: «Дорогая мама, с того момента, как я уехал из Стамбула, я не мог ничего тебе написать за исключением нескольких телеграмм». Далее следует подробное обоснование своей отставки, своего решения выступить против правительства, организации конгресса в Сивасе и, наконец, завершающий аргумент: «Ты прекрасно понимаешь, что я знаю, что делаю. Если бы я не был уверен в окончательной победе, я бы ничего не предпринял. С уважением целую твои руки…»

Кемаль погрузился в чтение письма от матери: Зюбейде пишет о своем здоровье, о сестре Кемаля Махбуле и, конечно, о политике: «Если не наведут порядок в Анатолии, ситуация в Стамбуле станет катастрофической… Вне всякого сомнения, анатолийцы скоро признают силу и убеждения правительства». Кемаль в ярости, он немедленно пишет своему министру внутренних дел: «Я уверен, что это письмо фальшивое; предпримите необходимые шаги». Мильтиади предстал перед Трибуналом независимости, только что созданным для суда над предателями, но в конце концов был оправдан.

В 1926 году Кемаль скажет о Зюбейде, что она «олицетворяла в его глазах добродетель, чистосердечность и все достоинства знатной дамы».

Этот эпизод, впрочем, не столь важен. Главным событием в Анкаре в начале осени были переговоры с Россией. Родилась мода на красное, и первыми здесь оказались военные; еще в конце июля турецкие конники и красноармейцы встретились на азербайджанской территории близ Нахичевани, и началось братание (10 августа 1920 года Армения признала «временную оккупацию» Карабаха, Зангезура и Нахичевани Красной армией). В ответ на приветствие русских турки ответили высокопарно: «Красное солнце начинает подниматься в своем великолепии и величии, озаряя ручьи и покрытые туманом горы Анатолии!» Судя по звездам, красным бантам на шапках и галстукам красного цвета, можно было подумать, что националисты просто влюбились в большевиков…

«Есть ли у нас какая-либо другая надежда, кроме России?» Очевидно, нет: временное перемирие, заключенное с Францией, было нарушено из-за событий, связанных с эксплуатацией шахт Зонгулдака, принадлежащих одной французской компании. В Киликии — снова война. За два дня в обстановке погрома несколько тысяч турок бежали из Аданы, а осада города Антеп, где турки героически сопротивлялись французским войскам, затянулась на месяцы. Короткий, но яростный мятеж консерваторов в Конье напомнил о том, что сторонники османского правительства хотя и потеряли всякую надежду на победу, но могут еще причинять вред. Восточной Анатолии продолжает угрожать Армения. И, наконец, греческие войска снова перешли в наступление. Остаются только итальянцы, насколько им позволяют возможности, и особенно большевики.