Русская басня - Николай Леонидович Степанов

есть двор:

Не дожидаяся ни зову, ни наряду,

               Пристал к нему и по обряду

Всех жителей его он начал посещать:

Там стрелкою стоит, не смея и дышать,

               Здесь такает из всей он мочи,

Тут шепчет на ушко; короче: дни и ночи

                    Наш витязь сам не свой;

                    Но всё то было втуне!

«Что за диковинка!— он думает.— Стой, стой

               Да слушай об одной Фортуне,

                    А сам всё ничего!

Нет, нет! такая жизнь несноснее всего.

Слуга покорный вам, господчики, прощайте

               И впредь меня не ожидайте;

В Сурат, в Сурат лечу! Я слышал в сказках, там

Фортуне с давних лет курится фимиам...»

Сказал, прыгнул в корабль, и волны забелели.

               Но что же? Не прошло недели,

Как странствователь наш отправился в Сурат,

А часто, часто он поглядывал назад,

На родину свою: корабль то загорался,

То на мель попадал, то в хляби погружался;

Всечасно в трепете, от смерти на вершок,

Бедняк бесился, клял — известно, лютый рок,

Себя,— и всем, и всем изрядна песня пета!

«Безумцы!— он судил.— На край приходим света

Мы смерть ловить, а к ней и дома три шага!»

Синеют между тем Индийски берега,

Попутный дунул ветр,— по крайней мере кстате

Пришло мне так сказать,— и он уже в Сурате!

«Фортуна здесь?» — его был первый всем вопрос.

                  «В Японии»,— сказали.

«В Японии?— вскричал герой, повеся нос.—

Быть так! Плыву туда». И поплыл; но, к печали,

Разъехался и там с Фортуною слепой!

«Нет! полно,— говорит,— гоняться за мечтой».

И с первым кораблем в отчизну возвратился.

Завидя издали отеческих богов,

Родимый ручеек, домашний милый кров,

               Наш мореходец прослезился

               И, от души вздохнув, сказал:

«Ах! счастлив, счастлив тот, кто лишь по слуху знал

И двор, и океан, и о слепой богине!

Умеренность! с тобой раздолье и в пустыне».

Итак, с восторгом он и в сердце и в глазах

               В отчизну наконец вступает.

Летит ко другу,— что ж? как друга обретает?

Он спит, а у него Фортуна в головах!

СТАРИК И ТРОЕ МОЛОДЫХ

Старик, лет в семьдесят, рыл яму и кряхтел.

Добро бы строить — нет! садить еще хотел!

А трое молодцов, зевая на работу,

Смеялися над ним. «Какую же охоту

                    На старости бог дал!»—

                    Один из них сказал.

Другой прибавил: «Что ж? еще не опоздал!

Ковчег и большего терпенья стоил Ною».

«Смешон ты, дедушка, с надеждою пустою!—

             Примолвил третий Старику.—

Довольно, кажется, ты пожил на веку;

                    Когда ж тебе дождаться

Под тению твоей рябинки прохлаждаться?

Ровесникам твоим и настоящий час

                                  Неверен;

А завтрем льстить себя оставь уже ты нас».

Совет довольно здрав, довольно и умерен

             Для мудреца в шестнадцать лет!

«Поверьте мне, друзья,— Старик сказал в ответ,—

             Что завтре ни мое, ни ваше,

             Что Парка бледная равно

             Взирает на теченье наше.

От Провидения нам ведать не дано,

             Кому из нас оно судило

Последнему взглянуть на ясное светило!

Не можете и вы надежны быть, как я,

Ниже на миг один... Работа же моя

             Не мне, так детям пригодится;

Чувствительна душа и вчуже веселится.

Итак, вы видите, что мной уж собран плод,

Которым я могу теперь же наслаждаться

                    И завтре может статься,

И далее... как знать — быть может, что и год.

Ах! может быть и то, что ваш безумец хилый

             Застанет месяца восход

Над вашей розами усыпанной... могилой!»

Старик предчувствовал: один, прельстясь песком —

Конечно, золотым,— уснул на дне морском;

Другой под миртами исчез в цветущи лета;

А третий — дворянин, за честь к отмщенью скор,—

Войдя с приятелем в театре в легкий спор,

За креслы, помнится... убит из пистолета.

ЦАРЬ И ДВА ПАСТУХА

Какой-то государь, прогуливаясь в поле,

              Раздумался о царской доле.

«Нет хуже нашего,— он мыслил,— ремесла!

Желал бы делать то, а делаешь другое!

Я всей душой хочу, чтоб у меня цвела

Торговля, чтоб народ мой ликовал в покое;

              А принужден вести войну,

              Чтоб защищать мою страну.

Я подданных люблю, свидетели в том боги,

А должен прибавлять еще на них налоги;

              Хочу знать правду — все мне лгут.

              Бояра лишь чины берут,

              Народ мой стонет, я страдаю,

Советуюсь, тружусь, никак не успеваю;

Полсвета властелин — не веселюсь ничем!»

Чувствительный монарх подходит между тем

                   К пасущейся скотине;

И что же видит он? Рассыпанных в долине

              Баранов, тощих до костей,

Овечек без ягнят, ягнят без матерей!

              Все в страхе бегают, кружатся,

А псам и нужды нет: они под тень ложатся;

              Лишь бедный мечется Пастух:

То за бараном в лес во весь он мчится дух,

То бросится к овце, которая отстала,

То за любимым он ягненком побежит,

А между тем уж волк барана в лес тащит;

Он к ним, а здесь овца волчихи жертвой стала.

Отчаянный Пастух рвет волосы, ревет,

              Бьет в грудь себя и смерть зовет.

«Вот точный образ мой,— сказал самовластитель.—

Итак, и смирненьких животных охранитель

Такими ж, как и мы, напастьми окружен,

              И он, как царь, порабощен!

Я чувствую теперь какую-то отраду».

Так думая, вперед он путь свой продолжал,

              Куда? и сам не знал;

И наконец пришел к прекраснейшему стаду.

Какую разницу монарх увидел