Тролльхеттен - Сергей Болотников

9

Одной нежаркой ночью первой декады августа Мартиков задрал собаку. В том смысле, что загрыз. Просто взял и загрыз своими новыми большими зубами. Уж как она визжала!

Много раз Мартиков спрашивал себя, как он дошел до жизни такой? Ответ был один, и это была одна из немногих мыслей, что никуда не девалась со все ускоряющимися переменами в его сознании. Он так опустился, почти в прямом смысле, спустился на несколько ступенек по лестнице эволюции из-за того, что отказал тем страшным людям в «Саабе».

О том, что им тогда руководила гордость и так называемая цивилизованность, — смешное слово — он уже почти не помнил. Да и цивилизованности в нем уже не осталось. Сейчас самый грязный и тупой бомж из тех, что побираются (или побирались, он уже давно никого из них не видел) на городском вокзале, показался бы по сравнению с Павлом Константиновичем гигантом мысли с тремя нобелевскими премиями.

Он неторопливо спускался по лестнице эволюции — уродливое скрюченное существо, придерживающееся за стенку узловатыми подобиями пальцев. И больше всего Мартиков сейчас боялся, что, в конце концов, он оступится и рухнет вниз, покатится по этой лестнице в темноту, в дикость, и огонек сознания, что еще блещет в нем, потухнет, как трепетное пламя одинокой свечи на сквозняке.

Он покинул квартиру, в которой жил, после того, как плечистый активист из квартиры на втором этаже очень вежливо сказал ему, что таким отбросам в их подъезде не место. Мартиков очень разозлился, и когда-то толстый, а теперь на три четвертых перетертый канат, связывающий его с человеческой личностью, туго натянулся. Но он обуздал естество и покинул дом. Впрочем, дом ему был уже не слишком нужен, куда больше подошла бы нора.

Павел Константинович стал бомжем, хотя его это определение совсем не удручало — вольный ветер улиц был ему куда приятней затхлой квартиры. Ночевал Мартиков теперь во всяких ухоронках, будь то заброшенный корпус завода или теплая и приятная канализация с полутора-сотней будоражащих запахов, а в последнее время он нашел в лесу один из не засыпанных входов в пещеры под городом и с удовольствием отсыпался на твердом камне. Здесь было уютно и очень хотелось пойти дальше в глубину, но что-то удерживало Мартикова от этого.

Собаки его ненавидели и при каждой встрече заходились в хриплом истерическом лае. Но и Мартиков стал ненавидеть собак, и лишь чудовищным усилием воли удерживался он от того, чтобы пасть на четвереньки и кинуться на этих мохнатых тварей. О, кровь из их рассеченных артерий показалась бы ему божественно вкусной.

От таких мыслей Мартиков неизменно вздрагивал, и глаза его наливались кровью и теряли всякое подобие человеческих. Они и не были человеческими — круглые и ярко желтые. Собачьи глаза, хотя, нет — волчьи!

— Я оборотень! — стонал Мартиков, сидя в какой-нибудь из своих ухоронок, — эта правда, я оборотень. Я волколак, перевертень. Я зверь!

Вон он и подрался с Медведем. Медведь был вовсе не бурым косолапым, как можно подумать из имени, а массивным черным, как ночь, ротвейлером, бойцовым псом, месяца два назад сбежавшем от хозяев, живших в элитном районе Верхнего города. С тех пор песик слегка отощал и отнюдь не слегка ожесточился. А может быть он таким был всегда, в конце концов, возможно, что он предназначался для собачьих боев, существование которых никто не признавал вслух, хотя все знали, что они есть. Пес стал рычать на людей, а на некоторых даже набрасывался, кусал, а после исчезал, как призрак, подобно снайперу сразу меняя район дислокации. Так что жертвы его неожиданных нападений, если и сообщали об укусе, то это все равно не имело значения, потому что не раз и не два высланные на поимку собаки отряды не находили в районе и следа агрессивного животного.

Что получал пес от этих нападений? Во всяком случае, не еду, и не голод двигал им. Вполне возможно, что моральное удовлетворение, если собаки вообще могут испытывать нечто подобное.

Перебравшись в очередной район, пес сразу стал устанавливать свои порядки. Первым делом он разогнал шайку ободранных кабыздохов, с незапамятных времен обитающих в районе. Ее главарь — крупный патлатый двортерьер, имевший, наверное, в предках овчарок, пытался было возражать, но в скорой схватке лишился уха, глаза и чувства собственности, и в результате покинул свой ареал обитания. Остальные псы теперь если и показывались здесь, то только ненадолго и, завидев ротвейлера, сразу убегали прочь.

Эта массивная черная тварь взяла моду нападать на детей, причем хитроумно выбирала тот момент, когда никто из взрослых не мог им помочь. Бедные искусанные дети в слезах приходили домой в рваной одежде и с рассказами о страшном черном, как ночь, чудовище, что напало на них возле дома. Родители успокаивали своих перепуганных чад обычными россказнями о том, что чудовищ не бывает, а на следующий день прибегали домой со слезами на глазах (матери) или в облаке матерных слов (отцы). Пес был столь злобен, что совершенно не реагировал на агрессивные крики и размахивания руками. Он появлялся и с хриплым протяжным ревом атаковал — кусал, а потом скрывался в ночи.

Среди подвергшихся нападению детей и их более удачливых сверстников стали ходить мифы об этом псе, с каждым новым витком все более искажаясь и обрастая деталями. В конечном итоге животное обрело статус чуть ли не адского пса, пресловутого Цербера, и поговаривали, что глаза его — как красные уголья и яростно пылают на фоне антрацитовой шерсти, а из ноздрей вырываются клубы горячего пара, словно где-то внутри собаки работает портативный паровой котел.

За надтреснутый боевой рев, с которым пес выходил на свою цель, его прозвали Медведем, потому что очень этот звук походил на вой проснувшегося среди зимы медведя-шатуна. Да и детишкам он казался столь огромным, что походил на медведя.

Почему-то он остался в этом районе надолго и довольно быстро обрел весьма дурную славу. Настолько, что покусанные родители покусанных детей через довольно короткий промежуток времени вызвали собачников, вооруженных ружьями и ловчими сетями. Целую ночь, жаркую летнюю ночь, полную будоражащих запахов, эта команда скиталась по улицам, заглядывая во все подворотни и до смерти пугая запоздалых прохожих, но так никого и не нашла. Даже обычные облезлые дворняги покинули эту часть города. Усталые и озлобленные, охотники на Медведя вернулись утром назад, к своей машине, а потом оказалось, что ночью кто-то прогрыз в их протекторах внушительного размера дыры, и потому еще полдня собаколовы меняли колеса и звонили в контору, и только к обеду убрались прочь под горестные завывания жильцов. Одного из них сильно покусали тем же вечером. Впору было впадать в панику.

Естественно, Мартиков не знал этого, но в ту ночь он стал спасителем живущих в районе горожан, избавив их от терроризирующего район чудовища.

Павел Константинович неторопливо брел вдоль стены, а рядом с ним шла его тень, сгорбленная и уродливая, и если бы кто посмотрел на эту тень, не видя самого Мартикова, то сказал бы, что человек этот страдает одновременно сколиозом в критической стадии, водянкой и тяжелой формой подагры, если судить по качающейся, неустойчивой походке.

Нос Мартикова ловил ночные запахи, он купался в запахах, и они кружили ему голову, начисто отбивая мысли. Кругом жили существа — крохотные создания из плоти и крови, убого защищенные сверху тоненьким покровом шерстки. Они вели свою маленькую примитивную жизнь, шевелились, принимали пищу и испускали запахи. Это еда и одновременно добыча. Мартиков скрипнул зубами и почувствовал, как буркнул недовольно пустой желудок (с недавних пор ему требовалось все больше еды, и уже не жареной или вареной, а исключительно сырой и с кровью). Дальше ароматно благоухала помойка, и не очень ароматно пахло людьми. Один из них был совсем рядом, примостился в подъезде. Чего-то боялся, но Мартикову было плевать, мысли — только купированные обезноженные мысли о пище ползали у него в голове.

Но тут случилось неприятное, запах маленькой суетливой жизни был перебит чем-то другим, да так резко, что Павел Константинович на мгновение представил себе сверкающий тесак, что врубается в мягкий пахучий матрас. И по типу он был похож — острый, резкий, агрессивный.

Вызывающий. Втягивая уродливо расширенными ноздрями теплый ночной воздух, Мартиков почувствовал, как густая шерсть у него на холке непроизвольно встает дыбом. Агрессия набирала обороты и стремилась вырваться на поверхность. Чужак, сильный чужак, а таким не место на его, Мартикова территории.

Легкими, почти невесомыми скачками (что казалось странным, если учесть, насколько изменилась масса его тела) он промчался вдоль улицы, прячась в густой тени, лишь иногда появляясь в свете фонарей, поднимая уродливо изменившуюся морду и нюхая воздух. Запахи вели его, как самый надежный радар.