Возвышение Сайласа Лэфема - Уильям Хоуэллс

— Сама не знаю. Думаешь, без меня там не обойдутся?

— Никак! — вскричал полковник. — Давайте все пойдем. Разве только, — вопросительно добавил он, — кто-нибудь может прийти?

— Никто не может прийти, — сказала Пенелопа.

— Отлично! Тогда пойдем. Ты только не мешкай, мать.

— Уж я-то вас не задержу, — сказала миссис Лэфем. Поначалу она намеревалась рассказать о бодром письме Айрин; но, поразмыслив, почла за лучшее вовсе не упоминать сейчас об Айрин. Когда они вернулись из театра, где полковник без умолку смеялся на протяжении всей комедии, то и дело толкая в бок Пенелопу, чтобы удостовериться, что и она получает удовольствие, жена сказала, точно все это делалось для развлечения дочери, а не его собственного: — Думается, у девочек все пойдет на лад, — потом сообщила ему о письме и о надеждах, какие оно в ней пробудило.

— Может, ты и права, Персис, — согласился он.

— А Пэн нынче впервые на себя похожа. И подумать, сошла к нам, чтобы повеселить тебя. Впору пожелать, чтобы твои неприятности не сразу уладились.

— Для Пэн их, пожалуй, еще надолго хватит, — сказал полковник, заводя часы.

Однако на время наступило улучшение, которое Уокер назвал потеплением в атмосфере конторы; потом нахлынула новая волна холода, поменьше первой, но явственно ощутимая, а за ней — новое улучшение. Все это походило на зиму в конце года, когда морозы чередуются с днями и даже неделями мягкой погоды, а снег и лед и вовсе исчезают. Но все же это была зима, не менее тяжелая от таких колебаний; подобные же колебания в его делах отражались на внешности и на поведении Лэфема. Он похудел и постарел; дома и в конторе был раздражителен до грубости. В такие дни Пенелопа делила с матерью тяготы домашней непогоды, вместе с нею терпела молчание или вспышки гнева мрачного человека, из-за которого в доме исчезла атмосфера веселого преуспевания. Лэфем больше не говорил о своих затруднениях и резко отвергал вмешательство жены.

— Занимайся своим делом, Персис, — сказал он однажды, — если оно у тебя есть, — после этого она полностью предоставила его Пенелопе, а та ни о чем его не спрашивала.

— Тяжело тебе приходится, Пэн, — сказала мать.

— Нет, мне так легче, — ответила девушка и больше не упоминала о собственных трудностях. Про себя она немного удивлялась послушанию Кори, который после ее записки не давал о себе знать. Ей хотелось спросить отца, не заболел ли Кори; ей хотелось, чтобы он сам спросил, отчего Кори не приходит. А мать продолжала:

— Твой отец, по-моему, сам точно не знает, как обстоят его дела. Приносит домой бумаги и сидит над ними по вечерам, точно и сам не очень в них разбирается. Он и всегда-то был скрытный, вот и сейчас никого ни до чего не допускает.

Иногда он давал Пенелопе для подсчета столбцы цифр, не доверяя это жене, которая в счете была гораздо сильнее. Миссис Лэфем уходила спать, а они сидели до полуночи, путаясь в расчетах, в которых оба были не очень-то сильны. Но мать видела, что девушка служит отцу поддержкой, а его трудности защищают ее от собственных. Иногда, поздно вечером, она слышала, как они уходили из дома, и не спала, дожидаясь их возвращения с этих долгих прогулок. Когда наступила краткая — на час, на день — передышка, первыми ее почувствовали домашние. Лэфем проявил интерес к тому, что пишет Айрин; стараясь загладить недавнюю угрюмость и раздражительность, он принял участие в бодрых предположениях жены. Айрин все еще жила в Дюбюке. От нее пришло письмо о том, что дядина семья хочет оставить ее у себя на всю зиму.

— Пускай ее, — сказал Лэфем. — Это для нее самое лучшее. — Лэфем и сам часто получал письма от брата. Брат держал под наблюдением Б.О. и П., которая пока не предлагала купить предприятия. Однажды, получив такое письмо, он спросил жену, не может ли он, — раз о намерениях дороги ничего не известно, — с чистой совестью и выгодой продать их всякому желающему?

Она грустно посмотрела на него; это случилось как раз в те дни, когда он выходил из состояния тяжелого уныния.

— Нет, Сай, — сказала она, — мне кажется, не можешь ты этого сделать.

Он не согласился и не подчинился, как было вначале; он принялся зло высмеивать женскую непрактичность; потом сложил бумаги, которые просматривал на своем бюро, и вышел из комнаты очень сердитый.

Один из листков выпал через щель в крышке бюро и лежал на полу. Миссис Лэфем сидела за шитьем, но спустя некоторое время подобрала листок, намереваясь положить на бюро. Взглянув в него, она увидела длинный столбец цифр и дат, отмечавших суммы, всегда небольшие, регулярно выплачиваемые некоему «Ум.М.». За год набежало несколько сотен долларов.

Миссис Лэфем положила листок на бюро, потом снова взяла его и спрятала в свою рабочую корзинку, чтобы отдать ему. Вечером, когда он вернулся домой, она увидела, как он рассеянно оглядывает комнату, ища листок, но потом занялся своими бумагами, видимо, обойдясь без него. Она решила подождать, пока он ему понадобится, а уж тогда отдать. Он все еще лежал в ее корзинке, через несколько дней оказался на дне, и она о нем забыла.

23

После Нового года оттепелей больше не было, на улицах лежал снег, который под ногами прохожих и копытами лошадей тут же становился грязным; после снегопадов к нему возвращалась чистота, потом он снова быстро утрачивал ее, делаясь темным и твердым как железо. Установился отличный санный путь; воздух полнился звоном бубенцов; но среди экипажей, ежедневно во множестве выезжавших вечерами на Брайтон-роуд, не было экипажа Лэфема; из конюшни прислали сказать, что у кобылы стали пухнуть ноги.

С Кори он почти не общался. Он не знал, о чем Пенелопа попросила Кори, по словам жены, ей было известно не больше, чем ему, а сам он не хотел ни о чем спрашивать дочь, тем более, что Кори больше у них не показывался. Он видел, что она стала веселее, чем была, и больше помогает ему и матери. Иногда он открывал немного перед ней свою омраченную душу, заговаривая неожиданно о делах. Однажды он сказал:

— Пэн, ты ведь знаешь, что дела у меня плохи.

— У нас у всех они не очень блестящи, — сказала девушка.

— Да, но одно дело, когда по собственной вине, а другое — по чьей-то.

— Я не считаю это его виной, — сказала она.

— А я считаю — своей, — сказал полковник.

Девушка засмеялась. Она думала о своей заботе, отец — о своей. Значит, надо вернуться к его делам.

— В чем же ты виноват?

— Не знаю, считать ли это виной. Все этим запросто занимаются. Но мне лучше бы с акциями не связываться. Это я всегда обещал твоей матери. Ну да что уж тут говорить, слезами горю не поможешь.

— Слезами, я полагаю, ничему не поможешь. Если бы можно было помочь, все уже давно бы уладилось, — сказала девушка, снова думая о своем, и не будь Лэфем так поглощен своими тревогами, он понял бы, как безразлична она ко всему, что могут дать или не дать деньги. Ему было не до того, чтобы наблюдать за ней и увидеть, сколь изменчиво было в те дни ее настроение; как часто она переходила от бурной веселости к мрачной меланхолии, как бывала то без причины дерзкой, то на удивление смиренной и терпеливой. Но ничего из этого не укрылось от глаз матери, которую Лэфем однажды спросил, вернувшись домой:

— Персис, почему Пэн не выходит за Кори?

— Ты это знаешь не хуже меня, Сайлас, — сказала миссис Лэфем, вопросительно взглянув на него, чтобы понять, что кроется за его словами.

— Я считаю, что она дурака валяет. Бессмысленно себя ведет и неразумно. — Он умолк, а жена ждала. — Если бы она дала ему согласие, я бы мог рассчитывать на их помощь. — Он опустил голову, не осмеливаясь смотреть жене в глаза.

— Плохи, видно, твои дела, Сай, — сказала она с жалостью, — а то бы до этого не дошло.

— Я в капкане, — сказал Лэфем, — и не знаю, как из него выбраться. Продать эти мельницы ты ведь не позволяешь…

— Я позволю, — печально сказала жена.

Он издал горестный стон.

— Я все равно уже ничего не могу сделать. Даже если ты позволишь. О господи!

Таким подавленным она его еще никогда не видела. Она не знала, что сказать. В страхе она могла только спросить:

— Неужели дошло до самого худшего?

— С новым домом придется расстаться, — ответил он уклончиво.

Она ничего не ответила. Она знала, что работы в доме приостановлены уже с начала года. Архитектору Лэфем сказал, что решил отложить отделку до весны, потому что все равно не стоит переезжать зимой; и архитектор с ним согласился. Сердце ее болело за мужа, но сказать ему об этом она не смела. Они вдвоем сидели за столом — она спустилась вниз разделить с ним его запоздалый ужин. Она видела, что он ничего не ест, но не уговаривала его и лишь ждала, когда он снова заговорит. Им было не до того.

— Я написал, чтобы закрыли фабрику в Лэфеме.

— Закрыли фабрику! — повторила она в смятении. В это ей было трудно поверить. Печи на фабрике не гасли ни разу еще с тех самых пор, как запылали впервые. Она знала, как он этим гордился, как похвалялся этим всем и каждому и всегда приводил в пример как главное доказательство своего успеха. — О Сайлас!