Назым Хикмет - Радий Фиш

«Они подошли к дереву, на котором висел Бедреддин. Тот, что был слева, снял башмаки. Взобрался на дерево. Те, что остались внизу, ждали, расставив руки. Человек на дереве стал резать узел мокрой, намыленной веревки, которая, как змея, обвилась под длинной седой бородой вокруг тонкой шеи Бедреддина. Нож вдруг соскользнул с веревки и вонзился в вытянутую шею мертвеца. Крови не было. Парень, который резал веревку, стал белым как снег. Склонился, поцеловал рану. Выпрямился, отбросил нож, развязал надрезанный узел и передал тело Бедреддина в руки тех, что ждали внизу, как передает отец в руки матери спящего ребенка».

Позднее, уже в Москве, когда мы с поэтом работали над переводом «Дестана», он признался, что, обдумывая сцену, в которой крестьяне тайком увозят тело казненного вождя, все время видел перед собой картины великих европейских художников на тему «Снятие с креста» и хотел найти свое решение этой темы.

Центральная часть «Дестана», где речь идет о решающем сражении повстанцев с войсками султана, может служить образцом полифонического стиха. Вначале, в картинах природы, которую поэт видит глазами восставших, звучит мелодия ожидания.

Тамвсех нежней, всех грубей, всех скупей, всех щедрей,всех родней —   великая, прекрасная жена!      Земля!      Она      родить была должна,      была должна.

Постепенно ожидание перерастает в ощущение предгрозья. Все чаще звучит мотив испепеляющей жары, готовой разразиться грозы.

Жара была.Жара,Тупым клинком с кровавым черенком — была жара…Тучнели тучи.И капля первая должна была вот-вотупасть, как слово доброе, с высот.

И вдруг явственно слышится мелодия смерти, которая приближается «на крыльях птицы». Похожая сначала на посвист заклинателя змей, она рассыпается скрежещущим грохотом аллитераций.

Там,сожаленью и пощаде чуждый,сшибая, словно огненные маки, детей головки взмахами мечашел по полям пожар пятибунчужный,вслед за собою голый стон влача.

Но вот гроза разразилась, и -

как потоки с круч,как дождь из туч,как травы из земли,   как лучшие плоды земли Айдына,навстречу армии Мурадовой пошли   богатыри, джигиты Бедреддина.

Смятение боя прерывает короткая фраза летописи: «Случилось великое побоище». Отделенная двумя паузами, она передает момент равновесия сил, когда еще непонятно, на чью сторону склонится победа. А затем героическая мелодия, возвышаясь до хватающей за душу ноты, постепенно затихает и, как бы обессиленная, обрывается. Вступают траурные маршевые ритмы.

Враг победил,   и вытер кровь с мечей   о белые одежды побежденных,Враг победил.   И тяжкие копытаконей отборных из султанских стойлту землю растоптали,что накрыта была,   как общий братский стол!

Неожиданно в эту траурную мелодию врывается голос самого Назыма Хикмета. Поэт знает, что поражение его героев «результат условий социальных, экономических и прочее». Но сердце не желает с этим примириться. И по его сердцу, ступая босиком, по одному и сразу все в одно мгновенье, проходят в трагическом шествии поверженные повстанцы с багровыми рубцами от кнутов на спинах и суровых лицах.

Восстание Бедреддина разбито. А сам он выдан предателем и казнен. Темная историческая ночь снова нависает над Турцией.

В камере занимается рассвет. И то, что поэту привиделось за решеткой — тень дервиша Бедреддинова, оказывается рубашкой одного из его товарищей по заключению, токаря Шевфика, — он вывесил ее на просушку после стирки.

«Дестан» кончается «Рассказом Ахмеда». Крестьянин Ахмед, узнав о путешествии, которое совершил поэт к повстанцам Бедреддина, рассказывает легенду, которую его дед слышал в Болгарии, в Делиормане, где по сию пору есть последователи шейха.

«Болтают, что труп пророка Иисуса должен воскреснуть во плоти, с костями и бородой. Это ложь. Бедреддин оживет без своих костей, без бороды и усов. Он воскреснет, как взгляд из глаз, как слово из уст, как дыхание из груди… Мы, воины Бедреддина, не верим в воскресение из мертвых, не верим в конец света, и если мы говорим, что Бедреддин снова придет, то мы говорим, что оживут среди нас его слово, взгляд и дыхание». Работая над «Дестаном», Назым Хикмет очень торопился, словно чувствовал — это одна из последних возможностей высказаться. Не все задуманное удалось ему воплотить до конца.

Это не помешало, однако, «Дестану о Бедреддине» стать одной из самых высоких вершин, взятых поэтом на долгом и трудном пути к совершенству. Если роман «Почему Бенерджи покончил с собой?» поражает буйством нерастраченных сил, неожиданностью и многообразием приемов, то «Дестан о шейхе Бедреддине» покоряет законченностью каждой мысли, филигранной отделкой каждой строки. В нем поэт показал, с каким совершенством владеет он и классическим стихом — арузом, и народным песенным стихом хедже, и стихом свободным, и белым, и рифмованным.

Родителям все дети одинаково дороги. Но это детище до конца дней было любимейшим для Назыма Хикмета, Когда в 1951 году он вырвался из Турции, в сотнях телеграмм люди со всех концов Земли приветствовали его освобождение. Но из всех поздравлений, полученных им, признался Назым, больше всего радости доставила ему телеграмма из Москвы, подписанная неизвестными поэту «читателями «Дестана о Бедреддине».

«Дестан о шейхе Бедреддине» доказал даже врагам, что в лице Назыма Хикмета страна обрела своего национального поэта. И может, именно поэтому «Дестан» оказался последней книгой Назыма Хикмета, вышедшей при его жизни на его родине.

Поэт по-прежнему жил в Стамбуле. По-прежнему ради хлеба насущного занимался литературной поденщиной.

Каждый год под первое мая и седьмое ноября к нему являлись полицейские и просили пожаловать на недельку в тюрьму — фашистская система «превентивных арестов», так сказать арестов на всякий случай, широко применялась в те годы в Турции.

Наступил страшный 1937 год. В Испании шла схватка с международным фашизмом, от ее исхода зависели судьбы мира. Назым Хикмет всем сердцем мечтал принять в ней участие.

Поэт становится организатором Комитета помощи республиканской Испании. Назыму Хикмету не удалось послать защитникам Мадрида «ни ящика патронов, ни ящика яиц, ни пары шерстяных чулок». Но он посылает все, что у него есть, — свою любовь.

В конце 1937 года появляется в печати стихотворение Назыма Хикмета «У ворот Мадрида», по цензурным соображениям названное «Ночью идет снег».

Я знаю, в эту стужу   твои босые ноги   там, у ворот Мадрида,как два младенца, мерзнут на ветру.Я знаю, все, что есть на этом свете   великого, прекрасного,и все, что будет создано людьми…чего я жду с такой тоскою в сердце,все это есть в твоих глазах, мой часовой,стоящий ночью у ворот Мадрида.И ни сегодня, ни вчера, ни завтрая делать ничего другого не могу,как думать о тебе, любить тебя…

Последние строки, последние слова, которые вышли в Турции при жизни поэта за его подписью…

Наступает последний день 1937 года. Под вечер Назым собирается уходить — он договорился с двоюродным братом Джелялэддином Эзине, тоже поэтом, обсудить возможность издания журнала. Вернется к полуночи, чтобы вместе с женой встретить новый, 1938 год.

На Стамбул падают крупные влажные хлопья снега. Тают в мутных водах Золотого Рога, шапками ложатся на свинцовые купола мечетей, на ветви деревьев. Редкостное зрелище — снег веселит праздничную спешащую толпу. Быстро темнеет.

Когда он является к брату, у того уже сидит Хильми Улькен, доцент университета, публицист и романист. Он-то и собирается издавать журнал.

Назым предлагает назвать журнал «Человек». Лучшего названия не придумать сейчас, когда все человеческое подвергается поруганию… Человек…

В наружную дверь стучат. В большинстве турецких домов тех лет на дверях вместо звонка было железное кольцо. Хильми Улькен бледнеет. Руки, ноги у него трясутся. «Попались! Попались!» — шепчет он побелевшими губами.

Тщательно вытерев ноги и отряхнувшись, входит вежливый, улыбающийся молодой человек. Просит извинения у хозяев за беспокойство, все-таки сегодня новогодний вечер. Но ему необходимо видеть Назыма-бея.

— Это я! В чем дело?

— Вас просят пожаловать в управление безопасности!

Поэт не спрашивает зачем. Знает, что не получит ответа. Надевает пальто.

— Я хотел бы прежде зайти домой, взять вещи!

— В этом нет необходимости! Ваша супруга в курсе… Назым пожимает плечами. «Что еще взбрело им в голову?!»

Он оборачивается к Джелялэддину:

— На днях увидимся, аби!..

Через девять лет Назым напишет в бурсской тюрьме:

Однажды ночью, когда падал снег,я был поднят из-за стола,посажен в полицейскую машину,отправлен поездоми заперт.Так началась моя история.Три дня назад минуло девять лет,В коридоре на циновке человек, —на удлинившемся лице печаль решеток, —лежит с раскрытым ртом и умирает.Я вспоминаю одиночество   такое полное и мерзкое,   как одиночество безумных или мертвых.Первые семьдесят шесть дней в безмолвной вражде   замкнутых дверей,потом семь недель в корабельном железном трюме.Но нас не смогли победить.Вторым человеком со мною была   моя голова…Вот он, город без улиц и без домов,Тонны надежды.И тонны печали.Из четвероногих одни только кошки —   повсюду —      в камере,      во дворе,      в подвале.Я в мире запретов.Приложиться щекою к любимой щеке —   запрет.Обедать с детьми за одним столом —   запрет.Запечатать конверт —   запрет.На ночь гасить свет —   запрет.В кости играть —   запрет.Но одно, хоть это и запрещено,   не отнимут,      сердце нельзя обыскать, —это думать, любить, понимать.В коридоре умер человек.Унесли.Больше нет ни надежды и ни печали,   ни тюрьмы, ни свободы,   ни воды, ни хлеба,   ни тоски по женщинам, ни надзирателей,      ни клопов.Все кончено.Но для нас продолжается.Думать, любить, понимать продолжает моя голова,продолжается ярость, что ты не можешь сражаться,и с утра продолжает печень болеть…

Не на несколько дней, не на девять лет. На двенадцать с половиной лет ушел он на свой подвиг, чтобы выйти из тюремных стен, обретя бессмертие»