Русское дворянство времен Александра I - Патрик О’Мара

удалось избежать казни только благодаря незамедлительному вмешательству доверенного лица Александра I, профессора Дерптского университета Г. Ф. Паррота, который посоветовал царю не забывать, что Сперанского ненавидят за то, что сам государь его слишком высоко поднял[502].

По мнению хорошо осведомленного Д. П. Рунича, сменившего С. С. Уварова на посту директора Санкт-Петербургского учебного округа с 1821 по 1826 год, падение Сперанского было спровоцировано широким заговором противников реализации конституционных замыслов Александра I в отношении России. Им руководили изнутри императорской семьи мать царя, вдовствующая императрица Мария Федоровна и его любимая сестра, великая княгиня Екатерина Павловна, а также граф А. О. Армфельд, граф Ростопчин и А. Д. Балашов, министр полиции. Рунич утверждает, что Александра I заставили принести в жертву Сперанского, хотя он знал, что тот невиновен в выдвинутых против него обвинениях[503]. Царь явно чувствовал себя обязанным сделать это, чтобы сдержать растущее недовольство, по поводу которого он получал тревожные сообщения, и потому, что с растущей угрозой безопасности Российской империи в лице Наполеона он отчаянно нуждался в безраздельной лояльности и поддержке дворян.

На смену Сперанскому пришел видный петербургский консерватор А. С. Шишков. Это было еще одним свидетельством перехода к реакционным политическим настроениям накануне вторжения Наполеона. Внезапная опала Сперанского вызвала переполох даже в Дворянском пансионе при Московском университете, где в то время учился М. А. Дмитриев. Он отметил, что среди его одноклассников преобладало мнение, что Сперанский был предателем и перешел на сторону Наполеона[504]. Одним из свидетелей изгнания Сперанского из Петербурга 17 марта 1812 года был декабрист А. Н. Муравьев, который через несколько дней сам покинул столицу, отправившись со своим полком в Вильно. Муравьев очень симпатизировал Сперанскому, считая его воплощением грядущих реформ. Сперанский считал свое падение результатом недоброжелательности и зависти невежественных придворных и почти всей знати. Для Муравьева судьба Сперанского подчеркнула бессильное и шаткое положение реформаторских правительственных чиновников при Александре I[505].

Однако непоследовательность и непредсказуемость Александра I дополнительно иллюстрируются отзывом из ссылки и помилованием Сперанского в 1816 году и назначением его губернатором Пензенской губернии. Объяснение этого шага Александром I в его личном рескрипте от 30 августа того же года заключалось в том, что, «внимательно и строго» повторно изучив дело, четыре года спустя он не смог найти «убедительных причин к подозрениям»![506] Затем в 1819 году Сперанский был назначен губернатором Сибири вместо опального И. Б. Пестеля. Всего через два года его отозвали в Санкт-Петербург и назначили членом Государственного совета. Хотя Николай I назначил его главой Второго отделения Личной канцелярии Его Императорского Величества, которая отвечала за кодификацию законов, Сперанский так и не восстановил свое прежнее положение в государственных кругах. Его влияние на Александра I также фактически потерпело крах: царь принимал его всего три раза в 1823 году, но ни разу в течение оставшихся двух лет своего правления[507].

В качестве поразительного эха жалоб Александра I на бесполезность стольких людей на государственной службе барон М. А. Корф, сотрудничавший со Сперанским над амбициозным проектом кодификации в 1833 году, вспоминал о разочаровании последнего, свидетельствовавшем о том, что работа продвигалась мучительно медленно: «Ему [Сперанскому], для осуществления обширных его планов, необходимы были руки, а в комиссии законов их не оказывалось, потому что не только почти никто из ея чиновников ничего не делал, но немногие из них и способны что-нибудь делать»[508].

В архиве Отдела рукописей Российской национальной библиотеки есть хорошая литография Сперанского и вырезка статьи Д. Доброхотова из газеты «Русские ведомости», вышедшей 11 февраля 1889 года, в пятидесятилетие со дня смерти Сперанского. Восхваляя его за мужество, автор памятной статьи признает, что Сперанский был фигурой, вызывающей разногласия, и подчеркивает глубину его непопулярности. Карамзин, например, был среди тех, кто с полным презрением относился к выдающемуся статс-секретарю: «Все восстали против дерзкого реформатора. Проклятия привилегированной касты достигли опасных размеров»[509]. Однако барон Корф, как и большинство будущих историков, относился к Сперанскому лучше, чем многие его современники. В дневниковой записи от 12 февраля 1839 года, написанной на следующий день после смерти Сперанского, Корф записал, что «светило российской администрации угасло». Он описал государственного секретаря как «гения в полном смысле слова», «едва ли не превзошедш<его> всех прежних государственных людей наших», чье «имя глубоко врезалось в историю»[510].

В. П. Кочубей: от самоотверженности к безразличию

Особенно поучительным и интригующим индивидуальным примером является случай Виктора Павловича Кочубея, члена Александровского Негласного комитета, который с 1801 по 1802 год управлял Коллегией иностранных дел, а в 1802–1807 и 1819–1823 годах занимал пост министра внутренних дел. Семья дворянина происходила из села Диканька, прославленного Николаем Гоголем. Кочубей был необычайно хорошо образован, он провел по несколько лет во время правления Екатерины II в университетах Женевы, Упсалы и Лондона. Это означало, что, помимо французского, который он совершенствовал в Париже в начале 1790‐х годов, он также хорошо говорил и на английском. Двадцатичетырехлетний Кочубей, обладавший хорошими связями, собирался направиться в Османскую империю в качестве посла России, когда летом 1792 года он впервые встретился с пятнадцатилетним Александром в Царском Селе. Непростые отношения, которые затем развились, можно проследить через комментарий Т. А. Богдановича к переписке Александра I с Кочубеем, опубликованной в 1923 году[511].

Немедленное увлечение Александра I Кочубеем нашло отражение в четырнадцати письмах, написанных им в течение следующих пяти лет, которые были найдены в архиве Диканьки. К сожалению, на сегодняшний день не появилось никаких следов ответов, хотя кое-что можно вывести из текстов Александра. В них будущий царь проявлял эмоциональность, граничившую со страстной подростковой любовью. Заявления о безграничных и бессмертных чувствах к Кочубею привлекают внимание во всей пятилетней переписке. В то время как Александр I делился своими мыслями и чувствами со своим корреспондентом, его главное внимание всегда отражало привязанность к Кочубею. Именно в одном из этих писем Александр I выразил желание отказаться от предстоящих царских обязанностей и уехать с женой в какое-нибудь идиллическое место на берегу Рейна. В нескольких письмах Александр благодарит Кочубея за его полезный совет, который сделал из него совершенно нового человека как морально, так и физически.

Кочубей сумел провести большую часть репрессивного царствования Павла I на безопасном расстоянии от Санкт-Петербурга, либо в своих имениях, либо за границей. Вступление на престол Александра I застало его в Дрездене, откуда он вернулся в Россию, чтобы поддержать своего близкого друга и стать членом Негласного комитета. Однако через год Кочубей понял, насколько