Русское дворянство времен Александра I - Патрик О’Мара

который, несмотря на свое скромное происхождение, стал графом Российской империи за год до своей смерти, оказывал сильное влияние на Александра I с 1807 года и особенно в качестве его неофициального премьер-министра и главного администратора в течение почти четырех лет с 1808 года. Прагматичное определение благого управления в стихах Александра Поупа, несомненно, вызвало бы у него отклик: «За формы правления пусть дураки ругаются, то, что лучше управляется, то и лучше»[484].

Более чем через год после злополучной встречи на высшем уровне в Тильзите, в конце сентября 1808 года, Сперанский сопровождал царя на встречу с Наполеоном в небольшом городке Эрфурт в Центральной Германии. До середины октября у него была возможность присоединиться к обсуждениям с французским императором и его доверенным советником Ш.-М. Талейраном. Наполеон, очевидно, был чрезвычайно впечатлен быстрым и проницательным восприятием деталей русским администратором и даже заявил, что это «единственная светлая голова в России». Кроме того, французский император похвалил Александра I за то, что у него в штате был такой выдающийся человек, и заявил, что рад будет променять его на какое-либо королевство[485].

Сперанский был полностью убежден в достоинствах модели Rechtsstaat, в которой политическая власть подчинялась строгому верховенству закона. По крайней мере, на какое-то время он, похоже, убедил в этом и Александра I. Он был центральной фигурой целого ряда нововведений с 1808 года и до его падения в 1812 году: в финансовых делах, церковном образовании, создании Царскосельского лицея, крайне непопулярных квалификационных экзаменах для поступающих в высшие эшелоны бюрократии, присоединении Финляндии к Российской империи, планах полного пересмотра политической структуры России, включающей институты и законодательные органы, которые предусматривали ограниченную конституционную монархию по западным образцам, и кодификации законов Российской империи.

Вначале Сперанский действовал при полной поддержке царя. При этом условия, в которых он работал, всегда были непростыми, учитывая растущие трудности России как внутри страны, так и за рубежом, усугублявшиеся его непопулярностью при дворе. Помимо весьма спорной схемы «продвижения через образование» для дворян-чиновников, возможно, самый большой ущерб репутации Сперанского был нанесен повышением налогов, введенных по его инициативе постановлениями реструктурированного Государственного совета от 2 февраля 1810 года и 11 февраля 1812 года, которые увеличили более чем вдвое долю государства в прямом и косвенном налогообложении[486].

Это была запоздалая попытка поддержать рушащуюся экономику, которая к тому времени была явно не способна справиться с серией дорогостоящих военных кампаний. Экономику также преследовали слабая валюта (особенно бумажный рубль или ассигнация), инфляция и рост цен. В этой сложной экономической обстановке Александр I обратился к дворянству за поддержкой. Манифест 1810 года установил однократную подушную подать в 50 копеек с души, но неблагоприятное торговое положение России означало, к всеобщему возмущению, что сбор будет продлен на неопределенный срок с сопутствующим повышением других налогов и акцизов. Все эти меры сделали госсекретаря весьма уязвимым для заговоров против него, особенно тех, которые были организованы придворной элитой.

Жозеф де Местр, посол Сардинии и проницательный наблюдатель за общественным мнением в Санкт-Петербурге, заметил, что Александр I был фатально оторван от жизни своего народа и его проблем. В нарастающем разочаровании дворянство обратило свой гнев на Сперанского, который стал самой ненавистной фигурой своего времени. К 1810 году он был на пике своей карьеры и своей непопулярности[487]. Сперанский был хорошо осведомлен о злонамеренных слухах, циркулирующих о нем. В начале 1811 года, обращаясь к Александру I с просьбой о сокращении своей рабочей нагрузки, Сперанский воспользовался возможностью, чтобы их перечислить:

В течение одного года я попеременно был мартинистом, поборником масонства, защитником вольности, гонителем рабства и сделался, наконец, записным иллюминатом. Я знаю, что большая их (обвинителей. — Примеч. пер.) часть и сами не верят сим нелепостям; но, скрывая собственные их страсти под личиной общественной пользы, они личную свою вражду стараются украсить именем вражды государственной[488].

Несмотря на близость к царю, Сперанский был фактически изолирован, не пользовался поддержкой консервативных придворных кругов и тем более большинства дворянства. Высказывались опасения, что его конечной целью было освобождение крепостных вместе с дальнейшими посягательствами на дворянский статус, о чем свидетельствовали уже предпринятые Сперанским на тот момент реформы.

Осознание Сперанским, что Россия остро нуждается в реформе местного самоуправления, учитывая, как провинциальная администрация влияла на жизнь большинства россиян, завоевали ему мало уважения и не множили число его друзей. Барон Розенкампф, например, от которого в качестве члена Законодательной комиссии можно было ожидать, что он найдет в Сперанском полезного сотрудника, явно не был сторонником исключительного исполнительного министра Александра I. Низкое мнение Розенкампфа о Сперанском широко разделялось среди элиты: «Он принял меня гордо, как обыкновенно выскочки принимают подчиненного. Он прошел по кабинету раза два, и мои вступительные слова к приглашению его посетить комиссию законов вызвали с его стороны выражения, указывавшие мне, что предо мною злой, надменный выскочка, вполне созданный для этой роли; он считал себя вознесенным особыми гениальными крыльями превыше всех затруднений, представляемых состоянием русского законодательства»[489].

Однако, прежде чем Александр I наконец был вынужден уволить его, Сперанскому удалось произвести важные изменения в управлении государством в канцеляриях Санкт-Петербурга. Вигель приписывает Сперанскому ни больше ни меньше, чем появление нового класса — бюрократии. В ответ на эту точку зрения ЛеДонн указывает на то, что один из биографов Сперанского без колебаний утверждал, что «в России не было бюрократии до Сперанского, но был политический аппарат, неотличимый от помещичьей знати»[490]. Все высшие посты — президенты и вице-президенты коллегий, губернаторы, обер-прокуроры — вместе составляли небольшую группу, которую ЛеДонн назвал правящей элитой. Их набирали, за очень немногими исключениями, из потомственной знати, или 0,5% населения. По обычаю и сложившейся практике такие должности никогда не давались недворянам, но по мере того, как потребность в способных администраторах росла, назначалось все больше и больше чиновников[491].

Вигель идеалистически утверждал, что это изменение произошло, не вызвав зависти знати, в силу ограниченности ее кругозора. На самом деле события показали, что все было ровно наоборот. Несомненно, что многие дворяне не хотели занимать должности на государственной службе, которые они находили ниже своего достоинства или не представляющими никакого интереса, особенно если требовалось сдать экзамен за право эти должности занять. Это не означало, что они были равнодушны к появлению того, что Вигель назвал так: «Новое сословие, дотоле неизвестное, которое, беспрестанно умножаясь, можно сказать, как сеткой покрывает ныне всю Россию, — сословие бюрократов»[492]. Многие из них со временем, как и Сперанский, дойдут до дворянского звания, сравнявшись