Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней - Илья Эренбург

Оставалось проститься. Под долгим дождем Андрей ждал Жанну. Уже поздно, она не придет. Андрей перестал глядеть на часы. Он больше ни о чем не думал. Он окончательно слился с дождем. Его вывела из этого состояния человеческая рука, мокрая от дождя, слабая, почти лишенная жизни, похожая на обломанную ветку можжевельника. Это была рука Жанны. И Андрей в ответ захотел улыбнуться — он ведь так хорошо умел это делать раньше. Однако улыбка не удалась. Оба молчали. За обоих говорил тяжелый, как их судьба, дождь.

Жанну, пережившую целую темную жизнь в пустой вилле «Ибрагия», привыкшую с глазу на глаз сумерничать с мукой, это молчание не поразило, оно являлось как бы прямым продолжением ее дней. Но Андрей все это время жил: скакал верхом, командовал, стрелял, спорил на заседаниях. Его горе, таким образом, распылялось в ворохе слов, в самом тембре делового голоса. Теперь оно впервые встало перед Андреем во всей своей безъязычной дикой полноте. От этого ломило голову. Ему померещилась ночь в станице. Как тогда, он подумал по-книжному: надо сжать зубы. Андрей хорошо помнил слова, переданные Захаркевичем, он скорее умер бы, но не заговорил.

А Жанна теперь ничего не понимала. Она только видела переместившиеся от боли губы Андрея. Она все отдала бы, лишь бы они улыбнулись. Они так хорошо улыбались. Они не могут не улыбаться. Они должны улыбаться. И Жанна сказала:

— Андрей, говорите.

Плотину сняли. Хлынули бессмысленно где-то в глуби застоявшиеся слова. Откуда они взялись? Сколько лет они барахтались в сердце, чтобы теперь сразу пролиться сплошным темным дождем? О чем Андрей говорил Жанне? О своей вине? Или о любви? Нет. Его слова являлись бредом. Только Жанна, узнавшая, как может двоиться жизнь, хотя бы в пыльных зеркалах виллы «Ибрагия», сумела в них разобраться. Сначала было о дожде. Этот дождь и другой. Другой дождь шел летом. Следовательно, Андрей, нет, тогда только мальчик, Андрюша, жил на даче, кажется в Быкове. Щеглята. Ведь это птицы. Такая порода. В лесу много птиц. Андрюша поймал щегленка. Кстати: странно устроена человеческая рука — ее никак нельзя проверить. У него были мягонькие перышки. Такие, вероятно, у Жанны волосы на ощупь. Так вот, одним словом, нет, вы только послушайте, среди бела дня на даче в Быкове — задохся. Ведь это же горе. И главное, нельзя помочь, ни мама, ни Бог, никто, так-таки никто, не может помочь. Но при чем тут дождь? О чем он говорил? Пусть Жанна простит: он путается, он не то хотел сказать, он несет вздор…

Жанна поняла все. Жанна знала, что это не вздор. Она вся светилась от напряжения и нежности. Когда Андрей умолк, с величайшим усилием приподняла она свою как бы отмершую руку и провела ею по голове Андрея. Тогда — и это было совсем необычайным, это было еще нелепей, чем появление щегла, — никто ведь не стрелял, а дождь, как известно, не убивает, — Андрей, пронзенный всей теплотой опустившейся на мокрые волосы руки, свалился, свалился, как господин Ней в ту ночь, свалился на затопленную дождем землю. Он прижался к подолу платья Жанны, пахнувшему мокрой шерстью, в страхе, только б она не ушла, он целовал его.

— Я так… я так… люблю…

Ах как быстро, как дико горит итальянский пароход! Здесь же счастья не будет. Значит — смерть. Жанна, взрослая рассудительная Жанна, которая должна завтра утром уехать к дяде на жизнь без любви, эта Жанна больше ничего не понимает. Но Жанна видит, что Андрею больно, и, ласково приподняв его, она говорит:

— Если вы хотите, я останусь.

Почему Андрей не крикнул — «останься»? Ведь кричало же так его сердце, так стучала кровь в висках, пальцы хрустели именно так. Почему только губы ничего не сказали? Потом Андрей себя мучил вот этим: ну как не удержал? Но в ту минуту он не мог ответить иначе. В зените любви бывает такая осветленность, такая полнота, что нет и мысли о счастье. Легко и просто тогда человек говорит: я слишком мало тебя люблю (а сам: только ты), я тебя недостоин (живу тобой), пройди мимо (останься, не то смерть). Было для Андрея блаженством лежать на мокрой земле у ног Жанны и знать, что уйдет пароход, увезет ее к прекрасным приторным розам, к солнцу, к другому, лучшему Андрею, который будет зваться Жаном или Пьером, к жизни легкой, как качание в гамаке, а он, а он будет ночью скакать по пустынным холмам, слушать дождь, где-нибудь, может быть, в Бессарабии, один, в стороне, с наганом, с любовью.

Андрей понимал, что ночь в кабинете «Ибрагии» еще длится, что она будет длиться вовек. Жанну он только задушит. Пусть же едет, но пусть едет скорей: ведь Андрей взбалмошный, нелепый человек. Надолго ли его хватит?

А Жанна, знавшая так хорошо, назубок, что такое любовь, Жанна, вся преисполненная готовности и ласки, эта Жанна поверила губам Андрея. Может быть, виноват был дождь: свинцовым листом он прикрыл глаза Андрея, тупым стуком заглушил мышиное метание его сердца. Не надо на нее сердиться: Жанна была еще ребенком. Она поверила губам Андрея. Она решила, что Андрей боится ее, что для него она тень у дверей кабинета, привидение. Он молод, он весел, жив. Что ж ему делать с глупой и грустной девчонкой? Он любит революцию. Он думает, что Жанна свяжет его. Может быть, он и прав: ведь Жанна не умеет даже ездить верхом. Андрей — герой. Он должен быть один. Жанна уедет. Пароход может грузиться. Завтра снимут сходни.

— Андрей, ведь это совсем, навсегда?

Нет, Андрей не может слышать таких слов. Такие слова просто бесчеловечны.

Тряхнув мокрой головой, он возмущенно отвечает:

— Нет, Жанна, нет. Мы должны увидеться.

Почему пароход не ушел сразу? Андрей начинает сдаваться.

— Мы обязательно увидимся. Может быть, я приеду туда.

— Куда?

— Не знаю. На Запад… В Париж.

Жанна вздрагивает: Париж, папин Париж вдруг меняется. В нем, кроме дядиного дома, кроме конторы, кроме подушки, оказывается Андрей. Жанна не радуется. Но кажется, она теряет голову. А ведь она так хотела быть рассудительной.

— Зачем, Андрей?

Сейчас наконец он скажет: «Без тебя не могу». Тогда она сможет остаться. Ведь пароход еще не ушел. Но Андрей снова тверд.

— Работать. Готовить революцию. Как здесь.

Это звучит так ново, так нелепо, что Жанна тихо вскрикивает. Париж и революция — разве это может быть вместе? Это как если бы папа ходил вместо котелка в папахе. Этого не может быть. Но раз Андрей говорит, значит, это будет. С трогательным недоумением ока спрашивает:

— Значит, там будет все, как здесь?

И Жанна показывает на развалины домов, за которыми покрикивает сумасшедшая старуха.

— Как здесь? И это нужно, Андрей?

— Да, Жанна. Да, это нужно.

Жанна верит ему. Ведь были же нужны огромные ночи в вилле «Ибрагия». В голове Жанны развалины Орлута, ростовские тифозные, вся страшная Россия этих лет сливаются с ее собственной судьбой, с любовью к Андрею.

— Я тоже завтра еду (при этом Андрей подумал: лучше ехать сегодня, сейчас же, а то не стерплю). Я еду в Москву, там жена, Аглая. Вы ведь ее, кажется, знаете?

Андрей сказал это просто, по-житейски, только инстинктивно вернувшись к «вы». Для него Аглая ведь давно стала частицей быта, как календарь или как имя-отчество. Но для Жанны эти несколько слов были вторым выстрелом. Глупая, она могла думать: мужем. Он любит другую. Но почему же он так улыбался тогда за Карантином? Почему так потерянно глядел, когда она вошла в кабинет? Но что же — Жанна ему не судья. Он любит Аглаю. Значит, он не один. Ну конечно же, не один. Ведь Андрей не бедный Захаркевич. Жанна рада: теперь она сможет спокойно уехать, не оглядываясь с палубы на охровые холмы Феодосии.

И тихо Жанна ответила ему, что немного знала Аглаю, только не знала, что Андрей на ней женат. Нет, этого она не знала. Голос Жанны сквозь дождь звучал глухо, отдаленно. Андрей почувствовал, что она, еще стоя здесь, рядом с ним, уже шаг за шагом сходит вниз, в город, в порт, туда, где пароход. Его недавняя стойкость теперь сменилась отчаяньем, почти бешенством. Он схватил руки Жанны и стал зло, безысходно целовать их. Руки не уходили, но и не отвечали, в них не чувствовалось жизни. Тогда, сам себя презирая за слабость, может быть, ненавидя и Жанну за всю любовь, он хрипло, глотая звуки, давясь ими, пробормотал:

— Слышишь? Не уезжай.

— Нет. Я завтра еду.

ЖанНа сказала это спокойно и ровно, как на улице, задетая прохожим. Но хорошо, что идет дождь, что текут струйки с маленькой шапочки Жанны: она может плакать, много плакать, Андрей не заметит этого. Она не останется. Довольно бурого пятнышка на ковре в кабинете. Конечно, она только простенькая девушка из Луаретта, которая мечтала о женихе, о счастье, но Аглаи она не убьет.

Но все же катастрофа произошла. Произошла она тихо, в темноте, под дождем. Значения ее в ту минуту не поняли ни Жанна, ни Андрей. Это было капитуляцией перед любовью, но капитуляцией скрытой, робкой, полной уловок. Жанна уже прошла мимо старого колодца, она уже начала спускаться вниз, где ждал ее итальянский пароход, когда вдруг сердце не выдержало, взмолилось: ну, не теперь, так через год, когда-нибудь, когда всё переменится… И с этой мыслью Жанна быстро побежала назад. Молча протянула она все еще стоявшему на том же месте Андрею крохотную карточку.