Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней - Илья Эренбург

Глава 9

ВСЕ ЭТО НУЖНО ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ПТИЦЫ ЗАПЕЛИ

Какой лил дождь! Лил без передышки третьи сутки, шумный, драчливый. Все дороги размыло. Собака, от приниженности вовсе теряя хвост, в страхе перебегала улицу; дождь хлестал костистые бока, не хуже плетки. Жалкими шариками под навесами хохлились птицы. А старенькой тетке, выплывшей в дальнее плавание за квартой молока, не помог и хваленый зонтик. Дождь перехитрил, пригнулся, изловчился и пошел справа, слева сечь, сквозь салоп, сквозь вязаную под ним кацавейку, ноющие от старости, от сырости кости. Ужасный был дождь! Только земля одна не боялась промокнуть: ей чем больше дождя, тем лучше.

Да, это был дождь, тот, что «как из ведра», тот, что падает перед настоящей календарной весной, расталкивая ветки можжевельника и корешки молочая. И видно, нужно много, очень много дождя, чтобы пришла весна, чтобы тетка, собирая щавель, отогрела бы свои жалкие кости, чтобы, растопырив перья, могли бы птицы весело запеть!

Среди полуразрушенных домишек греческой деревни Орлут в условленный час Андрей поджидал Жанну. Ждал он долго и настолько пропитался дождем, что перестал походить на человека, который может уйти, сесть у огня, просушить обувь. Людей кругом него не было. Еще прошлой зимой в деревушку заехал карательный отряд. Осетины сожгли дома, разложили на дворах женщин, а мужчин угнали в соседний лесок. Мужчины оттуда больше не вернулись. Женщины же, отплакав свое, ушли в город. Осталась только одна, старуха. В тот день и ее, видно с пьяных глаз, не обошел какой-то осетин. Несчастная рехнулась. Встречаясь с человеком, она сперва жалостно вскрикивала, а потом ложилась на землю, раскидывая ноги. Проезжавшие мимо Орлута султановские крестьяне смертельно боялись этой старухи и, чуть завидя издали ковыляющую тень, стегали своих коняг.

Несмотря на дождь, сумасшедшая бродила по деревне. Увидев Андрея, она, как всегда, припадочно закричала и, непристойно разметавшись, легла наземь. Андрей кинулся прочь. Тогда, покричав еще немного, старуха скрылась за темным пологом дождя.

Страшная старуха! Проклятое место Орлут! Вот он, голый лесок, где мокнут под дождем кости двадцати семи человек, мирно сажавших помидоры. Кончилась и эта война. Одни правят своей страной, другие убежали в чужие страны нищенствовать или пьянствовать. А третьи?.. А третьи остались, как орлутские греки, в солончаках Перекопа, в степях, в тундрах, на парадном Марсовом поле или на поганых пустырях городских окраин. И наверное, много раз должны падать предвесенние дожди, чтобы среди этих камней закраснели снова, выхоженные человеком, помидоры.

Но не теперь, не поджидая Жанну, думал об этом Андрей. Там, на заседаниях часто обсуждались вопросы трудового фронта или восстановления разоренных хозяйств. Теперь же он думал только о Жанне. Он испуганно вглядывался в дождь, занавесом закрывавший дорогу. Он боялся увидеть что-то передвигающееся под дождем, отделяющееся от его сплошного полога. Он боялся увидеть ту, что с таким нетерпением ждал. Возможно, потеряй она под дождем дорогу, не приди вовсе, он бы обрадовался. А может быть, тогда, отчаявшись, не переводя дыхания, он побежал бы колотиться головой о чугунные ворота виллы «Ибрагия». Все это зависело от минуты, а Андрей знал только те минуты, которые уже миновали.

Разве он знал, после дикой мазурки целуя в коридоре получужого дома милую пухленькую барышню, что три недели спустя пойдет с ней в приходскую церковь? И, венчаясь, разве думал, что скоро от грусти и стыда не сможет взглянуть на эту скаредную, сварливую мещанку? Все поступки Андрея были бурны и внезапны. Сначала происходило извержение эмоций, потом уже, в полубреду, наспех читались книги, придумывались логические объяснения, создавались идеи. Шестнадцати лет, поругавшись с опекуном, он отказался от наследства и отправился сопровождать какую-то слепую старушонку, исполнявшую вяльцевский репертуар[56], по московским дворам. Она пела «Поцелуем дай забвенье», а он крутил валик. Зачем? Почему? Кто его знает — так вышло… Потом засел рьяно за книги, сдал экзамены. Студент. Мимолетная встреча с Жанной. Казалось — влюблен. Могло что-то быть. А он вот полгода спустя глупо, пошло женился. Жили с Аглаей (так звали жену) плохо, впроголодь. Родилась дочка, но через семь месяцев умерла. Когда ее выносили, большой, косолапый мужчина плакал, как дитя. С тоски начал пить. Ему казалось, что он тоже мертв.

Тогда пришла революция. Она перетряхнула Андрея, она была его первой подлинной любовью. С мартовских дней он стал большевиком. Другие партии хотели чего-то, и это «что-то» было изменчивым, призрачным, как театральная декорация. Большевики же хотели всего, и Андрей пошел за ними. Он был в июле на Литейном проспекте, а в октябре брал Кремль. Летом он сам напросился на фронт в Кубань. Попался в какой-то станице белым. Заперли в сарай. Спасся. Спасся так необычайно, что после этого сам уверовал в свою счастливую звезду. Пробрался в Крым — подрывать Врангеля. Теперь же, когда все фронты пропали, когда предстояло отстраивать Орлуты, когда пошли на заседаниях одни цифры, Андрей смутился. Он стал подумывать: куда бы теперь? В Бессарабию? На запад? Все равно, но куда-нибудь в подполье, где поопасней, — организовывать боевые сотни, писать прокламации, бороться, стрелять, гибнуть. Товарищи глядели на него с любованием: смел, предан делу, но и с опаской: чужой. Захаркевич раз ему сказал мягко: «вы, товарищ, в какой-то части не совсем марксист». Вероятно, товарищи были правы. Такие люди как винтовки или как флаги. Нельзя же вечно стрелять. Всякое полотнище от дождей и от солнца линяет. В Москве еще только обмозговывали декрет о замене разверстки налогом, а в тысячах верст от Кремля Андрей уже чувствовал себя не на месте.

Таков был человек, которого полюбила Жанна. Напрасно она вздумала бы ждать от него ясности чувства или последовательности поступков. Андрей сам не знал, на что он способен. Может ли он по-настоящему любить? Ведь нельзя же назвать любовью то, что случилось с Аглаей: просто человека, не успевшего очухаться от полудетских поцелуев, взяли и женили. Все, что произошло с Жанной, было и для него невнятным. Началось с Карантина, то есть с молодости, с солнца. Когда ночью, в два Никита застал его у водокачки, Андрей улыбался. Под окнами «Ибрагии» он наспех, ласково подумал: сейчас она, верно, спит… Ему казалось, что он влюблен в Жанну, и это было легким, веселым, приятным. Он вышел на набережную без памяти. Значит, все переменилось в несколько Минут. Андрей узнал горе. Он всюду видел глаза Жанны. Тишина теперь полнилась тихим вскриком: «Бегите ж». Это не было раскаянием. Андрей не мог поступить иначе, он должен был выстрелить. Если бумага оказалась вздорной, он не виноват, он этого не знал. Но Жанна?.. Что же произошло в ту минуту, когда он увидел в дверях кабинета Жанну? Может быть, теряя ее, Андрей понял, что день за Карантином означал не только весну, понял, что казавшееся ему веселой влюбленностью на самом деле было любовью?

В его жизнь вошло горе. Он работал. Он дождался наконец прорыва красных. Он дождался победы. Много недель не спавший под кровом, рыскавший по горам с крохотным отрядом головорезов, помешавший эвакуации целого корпуса, он заслужил победу. Но горе, среди великих исторических дел, маленькое человеческое горе от этого не затихало.

Андрей хорошо понимал, что счастья не может быть. Вероятно, поэтому он и выбрал Захаркевича, больше всего на свете любившего молчание. Каждый день, в перерывах заседаний, стараясь деловитостью прикрыть волнение, он спрашивал у тихого ушастого человека: «Ну, как там?» И каждый раз Захаркевич неизменно отвечал: «Ничего себе». Так подошел день, когда Захаркевич к традиционной фразе, немного помолчав, прибавил: «Она хочет ехать в Париж». Заседание продолжалось. Андрей пытался слушать отчеты: цифры, слова.

Страдание не шло к этому большому, здоровому, прежде неизменно веселому человеку, как может не идти к лицу какой-нибудь цвет. Но страдание для него теперь являлось таким же фактом, как эти цифры разрушенных хозяйств уезда. Удержать ее? Чтобы мучилась? Нет, пусть едет. Андрей ведь научился крутить валик шарманки, жить с нелюбимой женой, глядеть, как выносят крохотный гробик, убивать людей и самому ждать смерти, что же, теперь он научится в одиночку, до одури, до смерти любить.

Оставалось проститься. Под долгим дождем Андрей ждал Жанну. Уже поздно, она не придет. Андрей перестал глядеть на часы. Он больше ни о чем не думал. Он окончательно слился с дождем. Его вывела из этого состояния человеческая рука, мокрая от дождя, слабая, почти лишенная жизни, похожая на обломанную ветку можжевельника. Это была рука Жанны. И Андрей в ответ захотел улыбнуться — он ведь так хорошо умел это делать раньше. Однако улыбка не удалась. Оба молчали. За обоих говорил тяжелый, как их судьба, дождь.