Декоратор. Книга вещности. - Тургрим Эгген

— Человеку, который может сделать такую ванную, совсем незачем плакать. Повезло ей, Катрине в смысле. Такая роскошь. Пожалуй, я иногда буду приходить к вам мыться... вот чёрт, опять глупость сморозила.

— Всегда пожалуйста, — говорю я.

— Так, ладно. Сейчас я мыться не буду и домой пока не пойду. Может, ты сваришь ещё по кружечке айриш кофе? Посидим, поговорим о чём-нибудь другом. Я с удовольствием послушаю о тебе. Лады?

Я киваю. Поднимаюсь и выскальзываю из гостиной. Потоп иссяк, хотя я продолжаю шморгать носом. Если так подумать, я двадцать лет, наверно, не плакал на глазах у женщины. С того раза, когда моя мать... при мысли о матери настроение опять падает.

Когда я возвращаюсь, неся два кофе, причём её гораздо слаще моего (от первого меня замутило, поэтому сливок себе я тоже убавил), выясняется, что она улеглась на диване. А коробку с конфетами для удобства поставила себе на живот.

— В нём всё-таки можно неплохо устроиться, надо только знать как, — заявляет она, болтая свешенными через подлокотник ногами.

— Коллекционная вещь, — говорю я.

— А что здесь у тебя неколлекционного? Одна я — некондиция, — отвечает она и берёт очередную конфетку. Коробка почти пуста.

— Я тебя люблю, — говорю я, как бы в утешение.

— Это я уже слышала. Теперь давай послушаем о тебе.

— Тут нечего рассказывать.

— Не может быть. Во-первых, редко когда мужчину так занимают вопросы эстетики. Я думаю, что по большей части ничего в ней не поняла, но впечатление сильное. Поверь мне, большинство виденных мной особей мужского пола — раздолбай, которым до лампочки, что вокруг них творится, было бы пиво в холодильнике и футбол по телику. Ты не такой. Небось ты и футбол не смотришь?

— Если удаётся отвертеться.

— Фантастика. Значит, нас таких двое. А почему?

— Я не вижу в футболе ничего интересного.

— Нет-нет. Почему ты всем этим заинтересовался? Формой, цветом, материалами? Ты собирался быть архитектором?

— Ну я и есть архитектор своего рода, — говорю я и замечаю, что от разговоров на посторонние темы мне делается легче. — Я не возвожу строения, но довожу их до ума. На мой взгляд, одинаково важно, как здание смотрится снаружи и внутри.

— Согласна. Но во все времена мужчины строили дома, а женщины украшали их, разве нет?

— Не совсем. Великие архитекторы, особенно в двадцатом столетии, часто сами создают мебель для своих домов. По большей части они мечтают заниматься и тем и другим одновременно.

— О'кей, но ты обставляешь дома, построенные другими?

— Да. Посмотрела бы ты на дом, который я делаю сейчас! Вилла в стиле классического функционализма, потрясающий дом, про который много лет не вспоминали. И вот я пытаюсь осовременить то, что вложил в проект архитектор, переосмыслить дом в терминах современного изобразительного языка. Это не так далеко от собственно архитектуры, как ты полагаешь.

— Но главное для тебя — сделать красиво? Да?

Сильвия отхлёбывает из кружки, а когда поднимает лицо, на носу у неё сливки. Выглядит комично, но я делаю вид, будто ничего не заметил.

— Красиво? Конечно, всякое творчество такого рода стремится к красоте. Вопрос в том, что считать красивым. Обычно красивым называют то, что модно. Ты согласна?

— Согласна, —говорит она, оттирая сливки, — хотя я свой дом устраиваю, не оглядываясь на моду, да и для тебя она, похоже, немного значит. Ты, по-моему, из другого теста. То есть твоя квартира наверняка считается модной, но я думаю, что она стала такой независимо от моды. Я права?

— В целом да. Я стараюсь следовать собственному вкусу. Я думаю, что есть вещи красивые объективно. Ещё Иммануил Кант...

— Только не Кант! — перебивает она. — Я сдала историю философии и больше не хочу о нём слышать! Не дай бог! Но я хотела спросить о другом. Почему тебе хочется, чтоб было красиво?

— Почему? Я полагаю, человечество всегда стремится к гармонии, к тому, что своим совершенством пробуждает в нём желания, зовёт выйти за будничные пределы.

— Плевать мне на человечество! Повторяю вопрос: почему тебе хочется, чтобы было красиво?

— Лично мне? Боюсь, я не отвечу на такой вопрос. Ты сама можешь сказать, почему ты занимаешься тем, чем занимаешься?

— Легко. Сначала у меня были романтические иллюзии, потом — чтобы зарабатывать на жизнь. Должна ж я что-то делать, пусть больше всего мне хочется валяться на диване и обжираться шоколадом. Было время, когда я ходила в этническом свитере, приковывала себя к воротам фабрик и всякое такое, но это было не вчера. Я перестала думать, что могу изменить мир принципиально. А ты уверен, что можешь?

— Конечно. На том узком поле, где я работаю.

— Вот видишь. Ты идеалист, а я нет. И когда ты понял, что тебе важно сделать всё красивым? В каком возрасте?

— Очень рано.

— Очень рано, — откликается она и кивает. — У тебя родители художники и любят искусство?

Я смеюсь:

— Скорее наоборот.

— Обстановочка неважнецкая?

— Да уж, неважнецкая.

— Я почти так и думала. Знаешь, но говорят: кто в свинарнике поднялся, тот по-свински и живёт. А ты нет?

— Может, я свинья по жизни?

— Не замечала. Признаться, не верится. Сроду не видела мужика, чтобы так красиво всё сервировал, как ты. И квартира твоя о многом говорит. У меня бы этот лоск не продержался и полминуты! Надеюсь, ты не станешь предлагать мне жить вместе?

Она хмыкает:

— Знаешь что? Я бы съела ещё шоколада. Скажи, что больше нет.

— Больше и нет.

— Спасибо на добром слове.

Она изучает коробку.

— Двести грамм? Но она была не полная?!

— Полупустая, — смеюсь я.

— Шоколад делает людей веселее. Что ж ты не помог мне с ним... Да, значит, в какой-то момент ты понял, что для тебя вопрос жизни, чтоб вокруг сияла красота. Мне интересно, как так сложилось, вот и всё.

— Я думаю, меня пугало не столько уродство, сколько хаос.

— Это ты говоришь мне? — прыскает Сильвия. — Да я и есть хаос в чистом виде. Которому теперь приспичило покурить. Но сигарет у тебя небось нет?

— Этот дом оснащён по последнему слову, ты забыла?

Я ухожу на кухню и отыскиваю полупустую пачку Катрининого беспошлинного «Мальборо». Надо же, мы с ней живём чуть не исключительно на товарах из duty-free. Даже сыр, который я ел на завтрак, и тот куплен в аэропорту.

Сильвия делает две затяжки и тушит сигарету, такая у неё привычка.

— Вот видишь, — говорит она, — как мы славненько в конце концов посидели. Я подозреваю, что у тебя те же проблемы с хаосом, какие у меня с порядком. Я его не выношу, но какая-то часть меня к нему тянется. Или у тебя проще?

Она не понимает. По сути нет.

— Хаос везде, — растолковываю я. —А я пытаюсь научиться держать этот удар, сосуществовать с ним. Возможно, даже контролировать его.

— И для этого тебе необходима я?

— Да, я так думаю.

— Это безумие, Сигбьёрн. Видит Бог, я хочу обрести порядок, но только внутри, в себе, о другом речи нет. А вот твой случай запущенный. Моё недоразвитое чувство порядка всё же мелкая проблема, а твоя — серьёзнее некуда. Или ты разберёшься со своим хаосом, или он тебя разорвёт. Твоя проблема в тебе самом.

— Ничего не получается. Она наступает. Краснота.

— Что значит не получается? Почему? Что тебя тормозит?

Она смотрит не на меня, а в сторону, в окно. От этого как-то проще.

— Не понимаю, как ты живёшь без занавесок, — роняет Сильвия. — У меня от этого возникли бы страхи, ей-ей.

Она сама вытащила на свет эту проблему с краснотой. И я не в силах таиться дольше.

— Не забывай, что у меня память исключительно визуальная, — говорю я.

— Так я и предполагала. И что ж ты помнишь?

— Краснота. Много-много красного. Вся стена.

— Где?

— Дома. В доме, где я рос.

— В свинарнике? — уточняет она и хмыкает.

— Не в свинарнике. Хуже. — Сейчас ей не надо хмыкать.

— И сколько тебе лет?

— Четыре или пять, и вся стена красная.

— От чего? От крови?

— Да, от крови. Но сперва я вижу, какая она красная. Вначале цвет, понимаешь? Из всего я помню только красный цвет.

Сильвия садится на диване. Похоже, ей не по себе.

— Чья кровь?

— Моего отца. Его уже унесли. Видишь ли, этого я не помню: нам запретили соваться вниз. Но мне рассказали. Я слышал хлопок, и мать крикнула, чтобы мы не выходили из комнаты. Мы с братом. Труде была ещё крошкой, и она всё плакала, плакала. Это я помню, потому что потом Хьелль Турлайф взял её на руки, и она была вся красная. Хотя не такая красная, как стена.

— Боже, Сигбьёрн! А что случилось?

— Этого я никогда никому не рассказывал. Ни Катрине, ни психотерапевту. Хотя он-то, наверно, знает — у них же есть данные и всё такое, но я никогда не рассказывал ему, как я это пережил. Что это для меня значило.

— А что произошло?

Я допиваю остатки тепловатого кофе с виски.