Марш Акпарса - Аркадий Крупняков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Выходит, надо топать к мужикам. На дровни, да на лошаденку хватит,— сказал Ешка, сгребая со стола деньги, крест и нож.— Да, вот еще — чуть не забыл. Тут мне недавно дали кошелек... Ну это — на еду.
— Спасибо, люди,— растроганно сказал Аказ.
— Спасибо скажешь там, в Москве.
Проснулся Янгин, в беспамятстве выкрикнул:
— Аказ! Аказ! Они идут! Стреляй!
Мамлей сказал:
— Недели две, а то и больше пролежат.
— Раньше на ноги поднимем. У молодых подолгу не болит. Пурга утихнет — тронемся.
СНОВА В МОСКВЕ
Третий год боярин Михайло Юрьевич Захарьин уж в Москве не живет. У покойного государя Василия Ивановича боярин был в большой чести, но умер великий князь — и многое изменилось. Елена Васильевна боярина недолюбливала и при жизни мужа, а как царь преставился, жаловать и вовсе перестала.
Когда бояре Вельские да Шуйские пришли к власти, совсем лихо стало Захарьиным. Сколько зла они сотворили, сколько бояр и воевод-доброхотов умершего царя изничтожили—не счесть! Дворы, веси и имения убитых брали себе, а Михайлу Юрьевича с младшим братом Романом чуть в темнице не уморили. А после того, как у бывшего царского окольничего Романа были отняты вотчинные земли, от обиды да лишений он умер, оставив.Михаиле сиротинку Настю — единственную дочь.
У боярина после вызволения из ямы остался всего один двор н Таруссе, где и живет сейчас Захарьин в безвестьи: что в Москве творится, не знает.
Племянница Настя выросла красавицей и умницей. Боярин на нее не насмотрится, только она ему теперь утешенье на старости лет...
Ныне князь-боярин проснулся рано и, помолившись богу, вышел на крыльцо.
Издавна заведено: сперва князь осмотрит ткацкую избу, потом посетит клети и амбары, побывает на гумне, заглянет в овин и, если дело идет своим чередом, возвращается на крыльцо, творит суд и расправу.
У крыльца боярина уже ждут. Впереди стоит мужик, боярин сразу видит: смерд из худых. Полушубок на нем потертый, пошит криво-косо, внизу выглядывают из-под овчин лоскутки посконной белой рубахи. Колпак, отороченный облезлой заячьей шкуркой, мужик мнет в руке.
Поклонившись до земли, говорит:
— Благодетель ты наш, к твоей милости... дал бы до новины осьмину ржи. Детишек кормить нечем. Не откажи.
— Недоимка по прежним долгам, поди, на шее висит, а ты снова «дал бы»,— ворчит князь и, не дожидаясь ответа, говорит ключнику.— Ежели долгов нет, насыпь ему из большой кади.
Двое дюжих слуг выводят к крыльцу низкорослого одноногого мужичонку. На шее — хомут. Это княжеский чеботарь Иванко.
— Ты опять в лихоимстве уличен?—качая головой, спрашивает князь.
— Хомут уволок с конюшни прошлой ночью,—говорит конюх.— Еле поймали.
— Стало быть, как работать, так у него одна нога, а воровать, так сразу пять. Любо! Посадить в швальне на цепь, пусть в хомуте до весны обувку шьет...
Вдруг загромыхало кольцо на воротах, кто-то настойчиво просился во двор.
— Отопри,— недовольно повелел боярин и, ковыряя в носу, стал ждать, кого нечистая принесла.
Ворота распахнулись, Михайло Юрьевич вздрогнул: к крыльцу неспешно двигался дьяк Шигоня Пожогин. Затряслись поджилки у боярина: Шигоньку по пустым делам не пошлют. Проворно сбежал по лесенке навстречу дьяку, гостеприимно распахнул руки.
Пока обнимались да целовались, служки в горнице приготовили стол с вином и яствами.
Выпив по чарке, долго глядели друг на друга, молчали. Потом Шигоня сказал:
— Постарел ты, Михайло Юрьевич, постарел...
— Хоть жив, и на том слава богу,— ответил боярин, невесело усмехаясь.— Ты скажи, что сейчас на Москве творится? Я чаю, не даром приехал?
— Москву сейчас не узнать,— Шигонька почесал за ухом, опрокинул в рот еще чарку,— теперь, слава богу, есть у нас царь.
— Неужто снова перемена?
— Молодой орел крылья расправил и державу в руки взял накрепко.
— Стало быть, возрос Иван Васильевич?
— Ой, как возрос! Семнадцатый годок идет, а правит — дай бог так и возмужалому править. Вельских и Шуйских прижал к ногтю. Недавно венчался на царство, а теперь жениться вздумал. На-ко вот, прочитай,— и Шигонька передал боярину грамоту.
— Ты уж сам прочти. Я глазами дюже ослаб. К тому ж, оконцы затянуло морозом.
Дьяк развернул свиток, прочел:
— «Волею царя и государя нашего Ивана Васильевича послана сия грамота князьям, боярам, воеводам и всем людям знатного рода.
И когда к вам эта наша грамота придет, и у которых из вас будут дочери-девицы, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей-девиц ни под каким видом не таили бы. Кто же из вас дочь-девицу утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале. Грамоту пересылайте меж собой сами, не задерживая ни часу».
Шигоня свернул свиток, сказал:
— Уразумел, Михайло Юрьевич?
— Понятно все как есть. Только-ить дочери никакой у меня нету. Не сподобил бог. Бездетным маюсь, и о том в Москве ведомо всем.
— Одного ты, боярин, не заметил: все бояре и князья грамоты меж собой передают сами, а к тебе я прислан. Спроста ли это?
— Спасибо за честь. Одначе и вправду дочери нет у меня.
— А племянница?
— Волю государеву рушить не могу, ибо в грамоте сказано только про дочерей.
— Хитер ты, боярин, но не ко времени. Быть твоей племяннице царицей — чует мое сердце. Государь великий самолично-повелел ей на смотринах быть. Где он видел ее — не ведаю, одначе мне сказал: «Захарьина-Кошкина племянница чтоб была в Москве непременно». А посему, не мешкая, собирайся сам, собирай Настасью и чтобы в полдень тронуться в путь. Спеши, боярин.
Настенька узнала о поездке в Москву и рада-радешенька. В Москве она была всего раз — гостила у сестры Алексея Адашева. Здесь и увидел ее молодой царь. Настя хорошо помнила тот вечер, когда Иван приехал к Адашеву. Боярышне казалось, что она незаметная среди других пригожих и нарядных, но царь подошел к ней, усмехнулся:
— Мила ты и бела, лебедушка, а глаза не вымыла. Так черными оставила. Ай, как нехорошо!
Настя слышала, что любит смущать молодых девиц острый на слово государь, и, чем больше те смущаются, тем больше он смеется над ними. Иногда до слез доводит. «Ну, я-то не заплачу»,— подумала Настя и самым серьезным тоном ответила:
— Прости, мой государь, в том не моя вина. Золой, песочком терла — не отмываются. Видишь, лихо какое!
Царь, помнит Настя, расхохотался, а потом неожиданно привлек к себе и быстро поцеловал в щеку.
И это не смутило Настю. Прикрыв щеку платочком, она сказала строго:
— Румяны-то нынче не дешевы, государь, и слизывать их за всяко просто не надо бы.
— Ой, смела!—удивился царь, а потом добавил:—И смела и весела. Вот только умна ли?—Иван все еще надеялся смутить боярышню...
Село Кашинское, что стоит на полпути к Москве, занесено чуть не под крыши снегом, блестящим под холодным светом луны. На постоялом дворе народу столько, что теснота выплеснула на улицу людей и лошадей. Прямо на улице жгут костры из соломы, ветер разносит тысячи искр по дороге навстречу княжескому поезду. Ми- хайло Захарьин прислушивается к людскому шуму тревожно: не бунт ли уж опять подняли черные людишки? Вокруг костров — темные фигуры в тулупах, овчинных шубах: холод теснит их ближе к огню. Даже кони и те тянутся мордами ближе к дыму, ловят теплые струи воздуха. На княжеский возок никто и не взглянул. Тут и решили заночевать.
Шигонька первый влез в постоялую избу и, переступая через людей, вповалку спавших на полу, подошел к хозяину. В избе чадили два смоляных факела, хозяин поднес поданную Шигонькой грамоту к огню и ничего в ней не понял: читать-то не горазд был. Увидев большую печать, свисающую с грамоты, понял, что дьяк этот —птица важная, и хотел предложить ему свою жилую половину. Но дьяк оглядел и подошел к двери в горницу для благородных, взялся за скобу.
— Куда, дьяче? Там царь!—испуганно зашептал хозяин.
— Иван Васильевич?
— Царь Шигалей со свитой. Не шуми бога ради — татары разорвут тебя.
— Не разорвут,— спокойно ответил Шигонька и постучал в дверь.
Шигалей приходу дьяка обрадовался. А когда узнал, что с ним едет боярин и, может быть, будущая царица, распорядился просто. Из черной избы всех вытурил на сеновал, людей, которые устроились в горнице, вытолкал в черную избу. Настю и боярина сам провел от возка до горницы. В углу против печи и полатей Настя увидела лежанку под пологом, спросила:
