«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Этой же весной разрешилось дело, которое мы вели с 1919 года. В марте 1921 года ГУС утвердил устав Организационного комитета Астрофизической обсерватории, открывавший значительное поле деятельности. Комитет получал юридическое лицо, свой бюджет, персонал, издательство, стипендиатов, экспедиции для выбора места и т. д. С большой энергией и деловым умением Стратонов организовал аппарат, нашел помещение и отправился в длительную поездку, оставив на меня и факультет и Организационный комитет. Съездил он не зря: привез в Москву несколько астрономов – готовых и начинающих, которые должны были участвовать в подготовительной работе, в экспедициях, а некоторые являлись как бы аспирантами (слово это еще тогда не употреблялось). Несомненно, удачно было привлечение к обсерватории В. Г. Фесенкова и С. В. Орлова. Совершенно неудачно было привлечение из Ташкента Селиванова[401] и Давидовича. Первый оказался невероятным неврастеником, потерявшим всякую способность к работе; второй… больше смотрел, что делают другие, и притом самым недоброжелательным образом.

Сейчас же принялись за подготовку двух экспедиций: первая под руководством В. Г. Фесенкова – на Кавказ, вторая под руководством Одесской обсерватории – в окрестности Одессы. Обе экспедиции состоялись. Для второй все было на месте, и она не доставила нам затруднений, но первая имела нужду во всем – в инструментах, в оборудовании, в провианте и в спецодежде. Инструменты достали без затруднений; походное оборудование изготовили в мастерских при разных научных учреждениях, но со спецодеждой и провиантом вышли невероятные затруднения. Органы снабжения еще не очень уехали от зимы 1919–1920 года. Для того, чтобы иметь для Кучина пачку спичек, нужно было подавать ходатайство в Главнауку, которая передавала его наркому. Бумага за подписью наркома пересылалась в Наркомпрод, который, спуская дело со ступеньки на ступеньку, передавал выполнение соответственному органу при Моссовете, а ордер через Наркомпрод переотправлял Наркомпросу, который также со ступеньки на ступеньку пересылал его потребителю, и в конце концов потребитель встречался с распределителем.

Со спецодеждой дело было сложнее, потому что обувью ведало одно управление, бельем – другое, костюмами – третье, а меховыми вещами – четвертое. Хождение наших «толкачей» по мукам продолжалось три месяца; нужно было посетить около сотни учреждений и обеспокоить несколько сот лиц. Наконец, прибыли ордера; готовых вещей не было, и надлежало обувь получить в Нижнем Новгороде, сукно – в Казани, пуговицы и нитки – в Саратове, белье – в Самаре. Что тут было делать? Мы заготовили огромный лист, на котором сверху было написано: «Задание – одеть 9 человек», а ниже дана схема всех хождений с перечислением всех учреждений и лиц, и еще ниже – результат. Этот лист был послан Ленину, который пришел в ярость и приказал: во-первых, немедленно выдать все, что нужно, здесь же, в Москве, и притом – в готовом виде; во-вторых, предать суду всех волокитчиков; в-третьих, напечатать в «Правде» факсимиле нашего листа и особую статью против бюрократов и волокитчиков. По первому и третьему пунктам все было сделано;[402] что же касается второго, то… трение внутри советского аппарата оказалось сильнее, нежели воля Ленина. Мы получили от Наркомпроса неофициальный выговор за то, что обратились непосредственно к Ленину. Все он же – М. Н. Покровский…

Тогда же мы начали собирать научные работы, чтобы составить первые выпуски публикаций обсерватории. Их набралось на два тома, причем я дал три мемуара: о строении звездных куч, о лучистом равновесии звезд и о звездных массах.[403] Эти два тома появились только в начале 1922 года, но раньше, чем все другие научные журналы, и по этому поводу мне задавалось много нескромных вопросов. С. П. Фиников, на правах старого товарища, спросил меня: «Вот уже два тома трудов. А где же обсерватория?» – «Она будет». – «Ага, значит, тут что-то вроде двух мнимых линий, имеющих действительное пересечение». Это, по крайней мере, было остроумно.

Общее положение в стране становилось все хуже и хуже. Гражданская война кончилась, но вызванная ею разруха усиливалась. Громом грянуло Кронштадтское восстание, которое заставило пересмотреть положение и найти какой-то выход. Этим выходом был НЭП, и преддверием к нему явился выпуск червонцев, хотя и бумажных, но встреченных восторженно. Положение научных работников, как и всех, получающих зарплату в падающих рублях, стало еще хуже. Собственно, зарплата утратила всякий смысл, и деньги в червонных рублях стали нужнее, чем когда-либо, с открытием магазинов, где имелось все, но за твердую валюту. Академический паек становился все хуже и хуже, а в Петрограде все продукты в нем были заменены селедками. Представители Академии наук не выходили от Максима Горького, а он не давал покоя Ленину.

Было решено отправить специальную комиссию из представителей Наркомпрода, Наркомпроса и профсоюзов для обследования положения ученых в Петрограде. Представителем от Наркомпроса назначили меня, от Наркомпрода и профсоюзов – Вундерлиха, слесаря из Коломны, и Траубенберга, на самом деле – барона Рауш фон Траубенберга, брата моего товарища по заключению в лагере Compiègne в 1941–1942 годах. В Петрограде к нам должны были присоединиться Максим Горький и, от Академии наук, А. Е. Ферсман. Передавая мне мой мандат и инструкции, Покровский сказал: «Посылаем вас, потому что вы находите, что мы очень обижаем профессоров; иначе послали бы Тимирязева». Сказано это было язвительным, хорошо знакомым мне, тоном. Поездка имела место в конце марта – начале апреля 1921 года.[404]

Со спутниками я встретился в поезде, в отведенном нам специальном купе, и сразу нацелился выпустить когти, но этого не понадобилось: они ехали в Петроград с той же твердой решимостью, как и я, сделать все возможное и невозможное, чтобы дать петроградским ученым достойные условия существования. Было совершенно недопустимо, например, что в Петроградском порту существовала артель грузчиков, в которую входили профессора Безикович, Тамаркин и другие, что гордость нашей науки астроном Белопольский ходил пешком из Пулково в Петроград за академическим пайком, таща его обратно на своих плечах.

Про Дом ученых говорили, что это – «родэвспомогательное учреждение»: по имени знаменитого Родэ, в прошлом – владельца широко известной «Виллы Родэ», а ныне – заведующего Домом ученых под наблюдением Максима Горького. С другой стороны, Петросовет жаловался, что на академический паек попали лица, не имеющие никакого отношения к науке. Наконец, очень обширная группа интеллигенции (писатели, артисты и т. д.) совершенно ничего не получала и находилась в бедственном положении. Обо всем этом мы поговорили еще в поезде, пришли к полному соглашению и наметили программу действий.

После неизбежной остановки в Доме ученых мы должны были повидать Горького и Ферсмана, затребовать представителя Петросовета и заняться с ним просмотром списков пайков, чтобы снять обвинения в легкомыслии и фаворитизме с петроградской Комиссии улучшения быта ученых,[405] и chemin faisant[406] обработать этого представителя, дабы иметь его поддержку на заседании Петросовета, где нам предстояло выступить с докладом. Спутники мои были настроены к ученым гораздо благоприятнее, чем вся головка Наркомпроса, вместе взятая.

В Доме ученых нас встретил, конечно, Родэ – приблизительно так, как он встречал петроградского градоначальника на «Вилле Родэ». Все было на месте – и простыни, и одеяла, и подушки; нас ждал прекрасный утренний завтрак. Во время завтрака Алексей Максимович пришел познакомиться и быстро понял, что пропагандировать нас не нужно. Обедать мы должны были у него, но до обеда предстояло много работы. Я собирался повидать петроградского уполномоченного Наркомпроса Кристи, а главное, вместе с Ферсманом и представителем Петросовета просмотреть списки. Мои спутники должны были, пока в частном порядке, заняться разговорами с петроградскими продовольственниками и профсоюзными деятелями, чтобы выяснить обстановку, ознакомиться с возможными возражениями и успеть найти противоядия. Заседание Петросовета должно было иметь место на следующий день, а после обеда нам предстояло, под руководством Горького, осмотреть редчайший музей: склад предметов искусства, конфискованных у знати и буржуазии.

Представитель Петросовета (не помню, кто это был: кто-то из видных петроградских коммунистов) настроен был чрезвычайно недоверчиво, но явно слабо подкован для того, чтобы противостоять Ферсману и мне. С Ферсманом, как местным и хорошо ему знакомым, представитель мало считался, но я имел авторитет человека из центра; притом у меня была огромная практика, приобретенная при бесконечных переговорах в разных московских учреждениях. Я мог легко указать, какую пользу может извлечь советское хозяйство из математика и даже из археолога; к тому же и Маркс, и Энгельс, и Ленин пользовались всевозможными научными данными. Просмотреть весь материал – несколько тысяч анкет – не было никакой возможности. Но мы просмотрели все спорные, признали всё правильным, составили протокол, и все трое подписали его, что было особенно важно для следующего дня. Так прошло мое время до обеда.